Диско 2000 (сборник)

— Сегодня ночью, Энн Мари, я намерен увидеть его, как вы бы сказали, "лично и непосредственно". В полночь, когда все будут отмечать начало чудесного столетия, я намерен открыть вашу стеклянную дверцу — допустим, что никто из этих "заядлых тусовщиков" не успеет ее разбить — в ином случае я просто перешагну раму с торчащими из нее осколками — и окажусь на том маленьком участке голого бетона, который по вашему настоянию называют «патио», и с обрамляющих его перил немедленно брошусь в открытое пространство, покончив, таким образом, со своей окончательной и бесповоротной ничтожностью.

Кто-то нажал на кнопочку на спине Энн Мари, и на ее лице вспыхнула маска изумленного неприятия.

— А вы представляете, Лорен, какой переполох поднимется среди тех, кто будет в это время кайфовать?

— Я и сам не очень-то тверд в своем намерении, Энн Мари. Но, по-моему, это единственное, что мне остается.

Энн Мари уселась возле меня на корточки, попутно омочив мне брючину содержимым своего бокала. Плевать.

— Ну, расскажи старушке Энни, что произошло, Лорен. В чем дело?

— Все очень просто. Ровно неделю назад вся моя жизнь рассыпалась как дешевые наручные часики. На протяжении одного часа от меня ушла Дженни и я был уволен с работы.

— То-то я думаю, она с тобой не пришла. А что случилось?

— Да я до сих пор не знаю. Вернулся домой и обнаружил записку. Она гласила, что Дженни улетает в Лос-Анджелес с неким Рейнальдо.

— Ну и дела. Ты знал про этого Рейнальдо?

— Она уверяла меня, что это все несерьезно.

Я закрыл лицо руками и секунд тридцать слушал, как кто-то скулит, пока не понял, что это я сам скулю.

— Ну и ладно, Лорен, — сказала Энн Мари, поглаживая меня по плечу. — Не очень-то она тебе подходила.

— Но я, черт подери, все же люблю ее!

— Другую себе найдешь, я уверена. Если только приведешь себя в порядок. А знаешь, ведь твоя новая любовь может быть здесь! И работу себе найдешь, в этом я тоже уверена.

Я, должно быть, ужасно громко и зловеще рассмеялся, желая привлечь внимание окружающих, что мне и удалось. Даже Энн Мари, была, похоже, ошеломлена — а она-то знала, каково мне.

— Не говори мне… — начала она.

Я испугался собственного крика, но ничего не мог поделать.

— Да! Меня заменили экспертной системой! Пакет программ за тыщу долларов занял мое место! Шесть лет высшего образования на хер! Мне остается только правительственный лагерь повышения квалификации!

— Говорят, еда удалась на славу, — выдавила из себя Энн Мари.

Я кое-как встал на ноги. Семь ночевок на скамейках и паровых решетках не прошли даром.

— Плевать мне, что там подают, хоть фазана, блядь, фаршированного! Я намерен покончить с собой! Вы все меня слышите? Я намерен хорошенько спикировать! Покупайте билеты!

— Лорен, умоляю! Люди хотят вступить в новое тысячелетие в бодром настроении!

Из меня вышли все соки. Сказать, что я был как мешок с дерьмом, значит приукрасить действительность. Я чувствовал себя как пустой мешок, в котором когда-то было дерьмо.

— Ладно, Энн Мари, ваша взяла. Я буду примерным мальчиком. Пока не пробьет полночь. А потом я поступлю как изувеченный голубок.

И вновь Энн Мари проявила врожденный кретинизм.

— Вот и прекрасно, Лорен. Прежде чем ты успеешь совершить свой необдуманный поступок, тебя непременно что-нибудь отвлечет. Так, сейчас посмотрим. Во-первых, тебе надо немного выпить. Потом мы познакомим тебя с каким-нибудь интересным человеком. С кем бы ты хотел поговорить?

— Ни с кем.

— Слушай, кончай валять дурака! Знаю! Есть один классный персонаж, его Сэм привел. Парень считает себя греческим богом или кем-то в этом роде. Представляешь! С ним ты забудешь о своих дурацких проблемах.

— Он что, Харон? C Хароном, я бы, пожалуй, затусовался.

— Шарон? Я же сказала, что это парень! Давай, пошли.

Я позволил Энн Мари увести меня. На ближайший час у меня планов не было.

Веселье вокруг нас набирало скорость, как пианино, сброшенное с пентхауса, обещая столь же эффектный зубодробительный финал.

Пятеро оккупировали середину комнаты, играя в «бутылочку» на раздевание. В ход пошла, кажется, бутылка детского масла. Зрители, в числе трех человек, расположились на софе, игнорируя, похоже, тот факт, что одна из ее подушек подает признаки тления. В углу напротив меня наблюдалось скопление туловищ вокруг какой-то хреновины наподобие булькающего кальяна. Народ собрался перед плоскоэкранным телевизором, играя в застольную игру — каждый раз, когда великовозрастный Дик Кларк говорил: "Да здравствует миллениум", тот, кто не успевал прокричать "А мы провожаем девятьсот девяносто девятый!" должен был глотнуть из бутлика мятного ликера. То, что выглядело запеленатым в новогодний флаг младенцем, оказалось карандашным рисунком на стене. Приглядевшись, я понял, что это карлик, нарисованный в изысканно-непристойной манере. Из соседней комнаты доносился, заглушая звуки рвотных конвульсий, грохот магнитофона, и я чувствовал, как танцующие сотрясают пол. Все здание, в общем, ходуном ходило. Ничто, однако, не могло прервать сон мышеподобной женщины, заснувшей в шести футах над полом на узеньком книжном шкафу.

Никогда не врубался в вечеринки. Жара или дикий холод, оглушительный грохот или гробовая тишина, скука или перевозбуждение, перенаселенность или безлюдье, еды слишком много или слишком мало, пьяный угар или воздержание — вечеринки всегда заключают в себе ту или иную крайность. Мне не доводилось присутствовать на вечеринке просто приятной, без излишеств. Возможно, таких вообще не бывает. А уж безумство в квартире Энн Мари по поводу конца столетия таковым точно не было.

— Подумать только, — сказала Энн Мари, проводя меня мимо распластанного тела, завернутого, подобно пижонистому манекену в занавески, которыми гости, как я слышал, незадолго до этого воспользовались не по назначению. — Сейчас вот, наверное, миллиарды таких же вечеринок проходит по всему миру!

— Потрясающее наблюдение!

— Глупыш! Где же, черт возьми, этот грек? — Мы вошли в кухню, и нам чуть было не снесло головы цветастой летающей тарелкой, которая врезалась в стену и разбилась у самой двери.

— Ах ты, сука!

— Ублюдок!

Энн Мари встала между ними.

— Жюль и Мелисса, как мне жаль! Это была тарелка из фарфорового сервиза.

— Прошу прощения, Энн Мари. Так ему и надо. Я застала его с этой блядью Уной в ванной!

— Говорю тебе, она только попросила меня застегнуть ей платье…

— А как оно, интересно, оказалось расстегнутым?

— Ну, ну, ну, — сказала Энн Мари. — Я думаю, вам надо поцеловаться и заключить мир. Не хотите же вы начинать новое тысячелетие с глупейшей склоки, правда?

Уверившись в том, что для примирения сделано все возможное, Энн Мари оставила истеричную парочку в покое. Заметив на стойке бутылку — «Смирнофф», она тут же ее схватила. Поставила свой стакан рядом с неизвестно чьим, вымазанным помадой, и плеснула водки — себе и мне.

— На вот тебе! Так что если… — а, вон он! — она потащила меня к человеку сидевшему в одиночестве на стойке.

Если соединить Кита Ричардса в апогее наркотической зависимости и Чарльза Буковски на шестом месяце попойки, скрещенного с нашпигованным морфием телом Майлза Дэвиса на пороге смерти, и остановить трансформацию в точке полураспада, то у вас получится некое подобие того типа. Он был в сандалиях, в одеянии, напоминающем голубую атласную пижаму, и с вялым пренебрежением ел гроздьями виноград. «Рассеянный» — самое приличное слово, словарную статью, о котором он мог бы проиллюстрировать.

Энн Мари поздоровалась с ним.

— При-вет. Хочу тебя кое с кем познакомить. Это Лорен. Лорен — познакомься — ой, забыла, как тебя зовут.

С ленивой тщательностью пережевывая виноград, он сказал:

— Бахус.

Я почти слышал, как ветерок, поднятый этой репликой, пронесся в голове Энн Мари.

— Ну, хорошо, мистер Бакус, вы с Лореном мило пообщаетесь. Я пошла к народу.