Страница 46 из 71
У него все было лучше и больше, чем у других. У управляющего аптекой — одна домработница. У секретаря райкома — одна. У директора рыбокомбината — одна. А у него — две. Если сосед, управляющий аптекой, возьмет еще одну домработницу, то он пригласит третью. Впрочем, кому это взбредет в голову потягаться с ним? Разве что сумасшедшему? Но таких в округе нет. Давно все признали его силу и власть.
А таким выездом, как у него, разве может кто похвалиться? Конечно, нет. Конь со звездочкой на лбу и в белых чулках сначала во дворе делал стойку, затем вылетал за ворота. Коляска на рессорах мягко подкатывала к причалу на Черном Мысу. И жители райцентра, встречавшие первый пароход, расступались и низко кланялись ему и его семейству, восседавшим в коляске. Впрочем, особенным поклоном, предназначенным только ему, кланялись жители и во время праздничных демонстраций, когда он, стройный, подтянутый, в военной форме, щеголем прохаживался по трибуне. Разве такого, как он, найдешь в районе? Нет, конечно. И в соседних районах, пожалуй, не сыщешь такого красавца!
Если у него была слабость, то лишь одна — форма. Форму он любил до самозабвения. Форму обожал. Без формы он не представлял свою жизнь. С формой никогда не расставался. Единственный, кто с ним не церемонился — так это Мороз. В дальних командировках Мороз вынуждал его кутаться в меховые одежды. В кисах и кумыше он чувствовал себя беспомощным и неуклюжим. Поэтому как только добирался до места, тотчас все скидывал с себя, кроме формы.
Форма шла ему. Он знал это. А форму украшало оружие. И с оружием он тоже никогда не расставался. Руки постоянно поигрывали оружием во время допроса — перекидывал пистолет с ладони на ладонь, стучал рукояткой по столу, поглаживал, похлопывал.
Без формы и оружия он сам себе казался маленьким и ничтожным.
После, когда изобрел меховые одеяла из песца и лисы, к концу длительных командировок он начинал скучать по ним. Особенно, если возникали непредвиденные задержки. Хотя не терял самообладания, но становился раздражительным. По ночам грезились тепло и уют «белоснежного песца». Так называл он свое любимое одеяло.
Маялся, маялся и, наконец, нашел выход — брал «песца» с собой. Благо, одеяло легкое и всегда есть кому нести. Не надо ведь самому таскаться с вещами. Как это раньше не догадался!
А потом и в летние поездки стал возить с собой это одеяло, рядом с которым покойно вроде на душе. Ему казалось, что «белоснежный песец» согревал его стынущее нутро. Ничто другое так не согревало его.
Песцы приходили со стороны тундры, с севера. Если на побережье Великого Океана наступал голод, снег покрывался толстой коркой льда, в поисках пищи они пускались на юг и добирались до самых черных урманов.
Бывало и такое, что песцы не показывались. В такие зимы им, видно, вольготно жилось на родине. Это его омрачало.
В песцовые же годы он довольно посмеивался.
Ведь каждый что-то ему должен.
Охотники — меха.
Оленеводы — оленей.
Рыбаки — белую обскую рыбу. Обожал строганину.
Шаманы — свои земные дни.
Все — должны ему.
Только он один никому и ничего не должен.
Нет, не должен.
Много лет спустя в городе, в районном центре, Микуль встретился с бывшим сослуживцем Большого начальника. Сослуживец, широкий в кости старик, когда услышит имя своего начальника, вздохнет и скажет:
— Ох, и попил он кровушки народной!..
Помолчит, по-стариковски кряхтя, закурит, оглядит Микуля с ног до головы, откашляется, потом заговорит:
— Почитай, двумя ногами в могиле стою. Так и быть, спрашивай… Скажу…
Немного помедлив, после паузы, Микуль спросит:
— Каким он был… на службе?
— На службе-то?.. Был очень выдержанный.
— Как это следует понимать?
Старик призадумается. Потом вскинет голову, его водянистые глаза странно заблестят. Пояснит:
— Помню вот, калмычку он допрашивал. В войну сюды калмыков сослали. Из ссыльных она. Молодая такая была. Он положил незаряженный пистолет на стол и начал допрос. Ходит по кабинету, сапогами скрипит. Допрос ведет. А калмычка в обморок падает. Беременная была. Ну, помощники водой обливают холодной, в чувство приводят. Он дальше допрашивает. Она опять в обморок. И так до утра. Всю ночь. Лицо его не дрогнуло ни разу. Будто из железа или стали. А утром он свеженький такой, будто не работал всю ночь. Крепкий он был, выдержанный.
— А пистолет почему не заряженный?
— Э-э, дело тут известное. Арестованный недалече от стола сидит или стоит. А он положит свое оружие на стол и ходит по кабинету или по камере, допрос ведет. Потом как будто забывает про оружие, отходит к окну или двери, спиной может повернуться. Коль арестованный шибко озлобленный, совсем к стенке приперли, хвать пистолет — и в него. Чак — осечка. Чак — осечка. Пистолет-то пустой. Конфуз вышел. А он хохочет. Любил пошутить… Опять же охранника проверяет, коль не услал и тот возле двери стоит. Особенно, если это новенький. Предан ли? Надежен? Шустрый охранник, бывало, успевает уложить или поранить арестованного. А иной, коль начальник рядом, своей грудью прикрывал его. Это особо почиталось…
Микуль только головой покачает.
— Охранник не знал, пистолет заряженный или пустой. Бывало там один или два патрона. Для устрашения он выпустит пули в стену, в потолок или пол. Потом кладет на стол. Все видели, что пистолет заряженный — только что стрелял. Новички и попадались на этом.
— Какое у него образование было?
— Образование-то?.. Только церковноприходская школа, говорили. До революции еще учился, в каком-то уральском поселке или городке. Гордился, что сын рабочего, из пролетариев… Видно, так и было. Потому как на службу к себе шибко образованных не брал. По себе мерил, чтобы никого ученее его не было под рукой. Так-то вот.
— И с этой церковноприходской школой работал до конца?
— Нет, он учился. К нему домой ходила учительница черномысовской школы. Учила его дома. Известная учительница. Только вот фамилию не припомню. Знал ведь…
— И до какого уровня она довела его образование?
— Говорили, до уровня десятого класса. Он был очень старательным учеником. Если бы имел хорошее образование, он бы далеко пошел. Высоко бы взлетел.
— В деревнях он русских не трогал?
— И русским досталось. Но больше он шаманов брал.
— А ненцы?
— Ненцы-то?.. Ну, те быстро от своей веры отказались, перестали богу поклоняться, обряды разные перестали исполнять. На учебу, на всякие там курсы охотно ехали. Не помню, не проходили у нас ненцы… А вот остяки — другое дело. Поди, по сей день сохранили священные места и шаманят? Помнят бога? Есть шаманы?
— Есть такое дело… — скажет Микуль.
— Видишь, верно чуял мой начальник — кого и где брать. Нюх у него был особый. Его не проведешь.
— В командировки по району один ездил? С переводчиком?
— Это когда как. Он разный был. Его трудно понять. То поедет и пустит впереди охранника и сзади охранника. Потребует, чтобы и каюром непременно был партиец или комсомолец. И ночью чтобы охрана не смыкала глаз. И переводчик чтобы постоянно под рукой был… А то поедет и пять-шесть остяков привезет. Ну, которые шаманы. За раз. Один. Переводчика где-нибудь побьет и бросит. Вот такой он был… Нюх, я тебе скажу, у него звериный. И верхним чутьем тоже брал.
Микуль знал, что верхним чутьем обладают очень редкие собаки, которым на охоте нет цены. Поэтому он спросит:
— Что за верхнее чутье у него было?
— Это вот что такое. Там, вверху, в центре, разоблачили какой-нибудь блок, левый или правый. Или что-то еще тому подобное. Он тотчас же разыскивал нити заговора здесь, на месте, и разрывал их, обезвреживал.
— Какие нити? — удивится Микуль. — В такой-то глуши? При тех транспортных средствах и связи?!
— Он сам плел эти нити и сам же рубил их.
— Каким образом? Как?
— Как?.. Да способов много. Вот, к примеру, едет куда-то человек. Дают ему посылочку с просьбой, там-то передать тому-то. Ну, человек берет посылочку, передает. А получатель сообразить ничего не успевает, как приходят за ним. Заводится дело под номером таким-то. В посылочке-то что? Литература разная, инструкции и другие антиправительственные и антипартийные бумаги. И оружие там может оказаться. Да все, что хочешь, о чем и вовсе не подумаешь…