Ревущие сороковые

— Понимаешь, в глазах потемнело и воздуху не стало хватать, — с трудом выговаривала Леля, объясняя свое состояние. — Такого со мной еще никогда не было…

Потом Леля ушла в раздевалку и долго не выходила. Тревожась, я заглянул туда и увидел, что она неподвижно сидит с понуро опущенной головой.

— Леля! — окликнул я ее. — Что ты? Идем домой.

Она нехотя поднялась, завернула шиповки в газету и пошла за мной. Веки у нее набрякли, словно от слез. По пути Леля опять заговорила о своей неудаче:

— Чем же теперь жить? Спорт для меня значил очень много. Так хотелось доказать, что Николай Иванович не ошибся, не зря потратил на меня столько сил. Я ведь многого лишила себя… соблюдала строжайший режим, не знала покоя, работала как каторжная. И вот те на — ничьих надежд не оправдала! Все убила проклятая война.

И вот теперь, когда она несколько успокоилась, я пустил в ход логику:

— Хоть ты и врач, но сама себя не можешь выслушать. В Ленинграде ты покажешься специалисту… и не одному. Может, все еще поправимо.

— Хорошо, я поеду с тобой, — согласилась Леля.

В Ленинград мы прибыли рано утром. Леля отправилась к знакомому профессору, а я — в Управление Балтийского пароходства. Пройдя в сектор кадров, я спросил: не требуются ли сейчас штурманы?

— Скоро понадобятся, — ответил пожилой моряк.

Он попросил написать краткую биографию, заполнить анкету, оставить две фотокарточки и домашний адрес.

Из порта я вернулся повеселевшим. Леля догадалась, где я пропадал без нее, и, как бы невзначай, поинтересовалась:

— Ты что — на работу решил устраиваться?

— Довольно лодырничать. Наши отпускные деньги уже на исходе.

— И опять в моряки?

— А куда же еще? Не новую же специальность выбирать?

— Но ведь море опять нас разлучит?

— С этим придется мириться. Ну а что же тебе профессор сказал?

Леля смутилась.

— Ему показалось совсем не то, что я думала… В общем, придется показаться еще одному врачу… Ты не тревожься, ничего особенного.

Вечером мы поехали на Елагин остров. Прогулялись по тенистым дорожкам старого парка и вышли на Стрелку — узкий мыс на слиянии Средней и Большой Невок. Отсюда хорошо виден был Финский залив.

— Ну что в нем хорошего, в твоем море? — сказала Леля. — Кругом одна вода. И посмотреть не на что.

— Это же не море, а лишь залив, «Маркизова лужа»! Настоящее море иное. Оно просторное, вечно волнуется, шумит! Когда плаваешь в нем, то ощущаешь не тепленькие объятия речной водицы, а упругую, несущую тебя силу. Если проживешь хоть год на море, то уж не забудешь его…

— Свое противное море ты, оказывается, любишь больше, чем меня!

Она явно ревновала меня к морю.

Через несколько дней я неожиданно получил письмо от старшин, с которыми воевал на Балтике.

«Здравствуйте, товарищ, старший лейтенант! — писали они. — Кланяются Вам Фара-фонов и Семячкин. Мы помним, как Вы опечалились, отправляя нас в госпиталь. Действительно, плохи мы тогда были: рана на ране, хоть за борт списывай. А все-таки выжили! Нашего брата не скоро возьмешь. Демчук на Севере успел повоевать. Я, правда, еще прихрамываю, а Семячкин двух пальцев лишился и плечо лечит. Но ничего, поплаваем еще!

Мы слышали, что Вас тоже демобилизовали. Неужто море покинете? А нам никуда от него не уйти. Погуляли мы немного и пошли в Балтийское пароходство. Там дружка одного встретили. Он спрашивает: «Хотите в кругосветное? Сейчас набирают военморов всех специальностей на китобойную флотилию». Как же не хотеть! Мы сразу в сектор кадров. А там нам действительно говорят: «Нужны. Если еще демобилизованные катерники найдутся, посылайте, всех возьмем».

Тут мы о Трефолеве, о Демчуке и о Вас сразу вспомнили. Суда китобойные небольшие, вроде наших «охотников». Вот бы Вам капитаном, а Демчуку — боцманом! Опять бы вместе поплавали: я радистом, Трефолев — пушкарем, Семячкин — марсовым. Если надумаете, то поспешите, китобои скоро снимутся с якоря. Приезжайте прямо в гостиницу «Англетер». Мы оба живем в 27-м номере.

Крепко жмем руку! С балтийским приветом!»

Ниже стояли размашистые подписи Фара-фонова и Семячкина.

— Неужели они тебя сманят в китобои? — забеспокоилась Леля.

— А почему бы и нет? С последним ночным поездом мчимся в Ленинград. Готовь чемоданы.

В гостинице «Англетер» я разыскал двадцать седьмой номер и постучал в дверь. Фара-фонов и Семячкин обрадовались, увидев меня здоровым и бодрым.

— А нам говорили, что ваше дело плохо, — сказал Семячкин. — Контужены крепко, и рука будто не действует.

— Чепуха! И левая и правая в полном порядке;

— Ну, тогда вас обязательно возьмут. Мы уже разговаривали с флагманским штурманом.

Они принялись рассказывать, какие суда отправляются в плавание, и на небольшой карте карандашом прочертили дорогу на «оборотную сторону земли».

Поход был заманчивым. Предполагалось, что китобойные суда обогнут Западную Европу, выйдут в Атлантический океан и вдоль Африки доберутся до льдов Южного полюса. О таком путешествии я не раз мечтал в юности.

— Хорошо, подходит, — сказал я. — Ведите к вашему начальству.

Флагманским штурманом оказался высокий пожилой моряк. Узнав, что во время войны я командовал «морским охотником», он задал несколько вопросов по судовождению и заключил:

— Добро. Рад хлопотать за вас. Сегодня же доложу капитан-директору.

Но тут, вспомнив про настроение Лели, я замялся и попросил повременить, доложить через день или два.

— Что? — удивился флагманский штур-ман. — Вы — молодой моряк, и еще размышлять будете? Да кто вам предоставит такую практику? В ваши годы я бы ухватился за нее руками и ногами. Через какие-нибудь двести дней вы будете штурманом дальнего плавания! Да дело не в звании — вы мореходом сделаетесь! А эти люди у нас выводятся. Сейчас многие моряки не плавают по океанам, а просто пересекают их по кратчайшей прямой. Это морские чиновники! Они сидят в каютах и на мостик по радио распоряжения передают. За них автоматика работает. Истинные же мореплаватели — это рыбаки и китобои, которые месяцами не видят берегов, скитаясь среди волн…

Он еще минут пять горячо говорил о жизни китобоев, затем неожиданно поднялся, крепко пожал руку и заявил:

— На размышление даю двадцать четыре часа. Но я уже вижу — вы согласны.

Леля в тревоге ждала меня.

— Ну как? — открыв дверь, спросила она.

— Ты, наверное, сейчас расстроишься, но я ничего не мог с собой поделать.

— Так я и знала, — сказала она. — Ну что ж, если по-иному нельзя, уезжай!

— Леля, пойми, когда еще такой случай представится? И потом, эта разлука не такая, как во время войны. Я просто буду занят много дней. Мы опять встретимся. Все жены моряков живут так же. Мы ведь с тобой не годимся для спокойной и безмятежной жизни.

— На сколько месяцев ты уедешь? — уже спокойно спросила она.

— До весны. Зимы у меня в этом году не будет.

— А для меня наступит, наверное, самая длинная и томительная зима.

— Если это тебя так огорчает, я останусь.

— Нет-нет, ни в коем случае! — словно испугавшись, торопливо сказала она. — Я и так виновата… думала только о себе. Не обращай внимания на меня.

— Ты была сегодня у врача?

— Да.

— Что он тебе сказал?

— То же самое… Я просто не поняла себя… Знаешь, у нас будет ребенок.

— У нас с тобой? Что же ты молчишь? Вот здорово! — Я бросился целовать ее. Когда прошел первый порыв радости, спросил:

— Подожди, но как же ты останешься одна?

— В конце зимы я переберусь к твоей маме, будем жить вместе.

— Но без меня тебе будет трудно. Нет, нужно отказываться от Антарктики и устраиваться на судно каботажного плавания.

— Жертв не требуется. Я все продумала. Это случится еще не скоро, весной. Уходи в Антарктику и не думай ни о чем. Только не задерживайся… Я очень буду ждать!