Страница 50 из 51
«Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего освобождения». Эта пушкинская мысль обладала безусловной верностью для всех, кто устремился в пробудившуюся Элладу из разных уголков Европы, напоминавшей – еще раз вспомним Пушкина – «пруд безмолвный и дремучий», хотя так недавно катился по ней «мятежный поток». На исходе 1823 года, когда подавленная испанская революция затихла, Греция приковала к себе взоры еще и оттого, что осталась последним и единственным полем сражения под знаменами вольности. Чем это сражение кончится – об этом думали вовсе не в первую очередь. Существеннее было другое: исполнить этический и гражданский долг. Выказать твердое чувство человеческого достоинства. Оказаться на той высоте, какую указывали античные образцы. А действительность – что же, она должна подражать греческим мифам и романтической поэзии.
Но этого действительность и не умела, и не могла. На Кефалонии Байрон быстро убедился, что подтверждаются самые худшие его опасения. Страну раздирали междоусобицы, опустошали грабежи и бесчинства, в которых сулиоты ничем не отличались от турок. Четыреста лет рабства сделали свое дело: «Сейчас цепи разбиты, но обрывки их еще влачатся». Кефалонский дневник страница за страницей заполняется такими записями. Тоска, вечная спутница, не отпускает.
Байрон пишет Августе и – гораздо реже – Терезе. С корабля он послал Терезе записку: «Верь, что я люблю тебя неизменно и в тысяче слов не смог бы выразить ничего, кроме этого». Она была в отчаянии, потребовала клятвы, что при первой возможности он ее вызовет к себе или вернется, чтобы больше не уезжать никогда. Ну что мог он ответить? Клялся, конечно, и утешал, как умел, но про себя твердо знал, что они прощаются навеки. Мрачные предчувствия не оставляли его все предотъездные недели. Он был уверен, что из Греции не вернется живым.
Трудно сказать, было ли то ясновидение или ясность иного рода – умение вслушиваться в ритм собственной жизни, сухой и честный анализ, сознание неотвратимости судьбы. Но чувство это не проходило. И Байрон жил предощущением конца.
Быть может, и в нем таилась надежда, что гений его воспрянет, когда зашумит вокруг воспетый в пушкинском стихотворении «праздник мести». Если так, он обманулся: в Греции его муза молчала. Продолжать «Дон-Жуана» он даже не пробовал: не было ни времени, ни сил. В бессонные ночи родилось несколько стихотворений. Байрон был не вполне ими доволен, однако большого значения этому не придавал – нужна ли ему теперь поэзия, если он
А Греция словно и не понимала его жертв. Разумеется, прибытие Байрона произвело должное впечатление. Об этом писали все европейские газеты. Кефалонское общество оказывало поэту утомительные знаки благодарности. Все то, что он не выносил, стало повседневностью – приемы, речи. Но он ведь хотел дела. И пытался сделать что-то реальное.
На собственные средства он организовал отряд из сулиотов, приняв над ним командование. Готовился двинуться на выручку осажденному Миссолонги, не понимал, отчего Александр Маврокордато, возглавлявший греческую армию, под разными предлогами этому противится. Возмущался тем, что греки бесчеловечно обходятся с турецким населением, вырезая мужчин, а женщин и детей отдавая в рабство. Писал в Лондонский комитет: пусть перестанут заниматься вздорной филантропией, нужны решительные действия. Попытки каким-то образом расшевелить пламя освободительной войны, гаснувшее буквально с каждым днем, кончались ничем. Байрон садился на коня и часами бесцельно ездил здешними разбитыми дорогами, которые превратились в грязь от затяжных дождей.
Дождь лил всю ту осень в Кефалонии, и в Миссолонги, куда к началу января 1824 года он все-таки добрался, тоже шли дожди – холодные, злые. Лихорадка, которой Байрон страдал еще в Италии, усиливалась; в одном его письме из Миссолонги мелькнет не случайная фраза, что лучше погибнуть от пули, чем от хинной коры. Бесконечные промедления, неразбериха, жестокости, не вызываемые никакой необходимостью, – все это его бесило. Пьетро Гамба и другие спутники поэта жаловались, что он стал невыносимо резок. Но совсем другим был он с Хатадже, девочкой-турчанкой, которую спас от слепой ярости толпы, учинившей расправу над ее родителями. Она жила при нем до самого конца, а по завещанию Байрона ее отослали в Италию и затем – к Августе.
В день, когда ему исполнилось тридцать шесть лет, он скверно себя чувствовал с самого утра, запретил празднования и предполагавшийся салют, заперся у себя наверху и лежал, отвернувшись к стене. Ночью Пьетро и врач Миллинген услышали его новые стихи. Они не могли знать, что стихотворение это – последнее.
Байрон прощается б нем со страстями молодости, с поблекшей жаждой наслажденья, с порывами к счастью, которые уже не будоражат усталую душу. «Бред младой» отринут, но не остыла святая любовь к Свободе, пронесенная через всю жизнь. Может быть, любовь обреченная, но такая, без которой нет смысла жить:
Судьба не подарила ему даже такого счастья. Весной болезнь Байрона заметно обострилась, и он слег – чтобы уже не подняться. Пьетро Гамба не осмелился сообщить сестре о том, что произошло. Новость доставили английскому консулу в Болонье, он связался с графом Гвичьоли, а тот, испытывая необыкновенный подъем духа, послал к Терезе своего сына, восемнадцатилетнего школьника. И от этого мальчика Тереза услышала слова, заставившие ее страшно побледнеть, как будто остановилось сердце: «Графиня, лорд Байрон скончался в Греции 19 апреля…»
А едва ли не на следующий же день начались споры о том, каким он был. К чему стремился. Какой высшей идеей направлялась его жизнь.
И споры эти шли долго – яростные, жестокие споры, возбуждаемые самим его именем. Слишком много оно значило и для современников, и для потомков.
«Байрон… умер в непримиримой вражде со своей родиною». Так писал Белинский. Так думали все, кто ощутил могучий бунтарский дух поэзии Байрона, поняв и неизбежность его столкновения с обществом, где, продолжая мысль Белинского, человек «ничего не значит сам по себе, но получает большее или меньшее значение от того, что он имеет или чем владеет».
Люди, считавшие подобный порядок вещей незыблемым, принять Байрона не могли. Оттого они и постарались очернить его память. Сколько домыслов, пошлостей, сплетен, сколько клеветы продолжало изливаться даже через много лет после того, как сердце Байрона остановилось.
Его похоронили рядом с Ньюстедом, родовым гнездом. Вестминстерское аббатство, где погребены все великие англичане, не удостоило крамольника чести покоиться в своих стенах. Мемориальную доску в знаменитом вестминстерском «уголке поэтов» поместят лишь много лет спустя.
Миссолонги провожал его пышными траурными почестями. А уже на следующий день поднялась недостойная суета. Сулиоты требовали жалованья вперед за три месяца. Какие-то бакалейщики добивались от властей уплаты долгов, которые наделали, пользуясь поручительством Байрона, присланные из Лондона эмиссары. Каждая из враждующих греческих партий, стараясь очернить соперников, доказывала, что именно ей принадлежали симпатии поэта. Но была и другая реакция. Европа оплакивала Байрона – не та, которая собиралась на конгрессы Священного союза, а та, которая мечтала о вольном будущем и не могла, выражаясь словами Каховского, «жить подобно предкам нашим, ни варварами, ни рабами». Горе утраты осознавалось и как обязательство продолжить дело, которому посвятил себя Байрон. Оно будет продолжено – восстанием декабристов, Июльской революцией 1830 года. И были стихи. Очень много стихов, навеянных печальной вестью из Миссолонги. Лучшие написаны Пушкиным. Мы помним его с детства, стихотворение «К морю», где есть слова о «властителе наших дум»: