Рассказы

Черные брови миссис Слейд нахмурились, словно упоминание о луне было неуместным, даже нежелательным. Но как только метрдотель отошел, она, улыбнувшись, разогнала набежавшее облако.

— Почему бы и нет? Здесь вполне сносно. Думаю, трудно предугадать, когда девочки вернутся. Знаешь ли ты по крайней мере, откуда они вернутся? Я так нет.

Миссис Энсли снова слегка покраснела.

— По-моему, те молодые итальянские авиаторы, с которыми мы познакомились в посольстве, пригласили их слетать с ними в Тарквинию[42] выпить чаю. Вероятно, им захочется подождать и лететь назад при лунном свете.

— Лунный свет… лунный свет. Какое ему до сих пор придают значение! Ты считаешь, они так же сентиментальны, как были мы?

— Я пришла к выводу, что совсем не знаю, какие они, — сказала миссис Энсли. — Да, пожалуй, и друг о друге мы знали с тобой немногим больше.

— Да, пожалуй.

Миссис Энсли робко на нее посмотрела.

— Вот уж никак не думала, что ты была сентиментальна, Элида.

— Пожалуй что, не была.

Миссис Слейд прищурилась, вглядываясь в прошлое, и несколько мгновений обе дамы, знакомые с детства, размышляли о том, как плохо они, в сущности, друг друга знают. У каждой, разумеется, заготовлена была этикетка, чтобы в случае надобности прикрепить к имени другой; миссис Делфин Слейд, например, сказала бы себе — как, впрочем, и всякому, кто спросил бы ее, — что двадцать пять лет назад миссис Хорас Энсли была неповторимо очаровательна, — в это сейчас трудно поверить, правда?.. хотя, безусловно, она по-прежнему мила, изысканна… Ну так в юности она была неповторима; намного красивее, чем ее дочь Барбара, хотя по теперешним меркам Бэбс, конечно, гораздо эффектнее, — в ней, как говорится, больше пикантности. Странно только, откуда это у нее при таких пресных родителях? Да, Хорас Энсли был… ну, скажем, вторым изданием своей жены. Музейный экспонат старого Нью-Йорка. Приятной наружности, безупречный, примерного поведения. Миссис Слейд и миссис Энсли прожили долгие годы — в прямом и переносном смысле — на противоположных сторонах. Когда на окнах гостиной в доме номер двадцать на Восточной 73-й улице обновлялись портьеры, в доме номер двадцать три, через дорогу, об этом знали. И обо всех перестановках, покупках, путешествиях, семейных торжествах, заболеваниях тоже — всю скудную хронику достойной супружеской пары. Редко что ускользало от внимания миссис Слейд. Но мало-помалу ей это все приелось. И к тому времени, когда ее муж преуспел на Уолл-стрит и они приобрели себе дом в аристократической части Парк-авеню,[43] она уже начинала подумывать: «Да лучше разнообразия ради жить напротив подпольного салуна, по крайней мере есть возможность увидеть, как туда нагрянет полиция». Мысль о возможности увидеть, как полиция нагрянет к Грейс Энсли, показалась ей настолько забавной, что она не преминула обнародовать ее (до своего переезда) на дамском завтраке. Острота произвела фурор и обошла всех знакомых — временами миссис Слейд хотелось знать, перебралась ли она через улицу и долетела ли до миссис Энсли. Это было ни к чему, но, в общем, миссис Слейд ничего не имела против. В те дни респектабельность была не в чести, а этим безупречным только на пользу, если над ними посмеются.

Несколько лет спустя, на протяжении каких-нибудь двух-трех месяцев, обе дамы овдовели. Последовал соответствующий обмен венками, соболезнованиями и кратковременное возобновление дружбы в полутени траура; и вот теперь, после еще одного перерыва, они встретились в Риме, где обе случайно оказались в той же гостинице в качестве скромного приложения к расцветающим дочерям. Сходство судеб сблизило их на время снова, послужив поводом для безобидных шуток и взаимных признаний, — что, мол, если раньше, когда надо было всюду «успевать» за дочерьми, наверное, приходилось трудно, то теперь, когда в этом отпала надобность, бывает порядком скучно.

Безусловно, рассуждала про себя миссис Слейд, она куда острее, чем бедняжка Грейс, ощущает свою ненужность. Сделаться из жены Делфина Слейда его вдовой равносильно полному краху. Когда-то она (не без супружеской гордости) считала, что по части светских талантов не уступает мужу и не меньше чем он способствовала их превращению в столь незаурядную пару, но его смерть все непоправимо изменила. На жену крупного юриста, который вел одновременно не меньше двух-трех дел международного масштаба, каждый новый день налагал ряд неожиданных и увлекательных обязанностей: принимать экспромтом его выдающихся коллег из-за границы, срываться с места в связи с участием мужа в процессах и лететь в Париж, Лондон, Рим, где их в свою очередеь прекрасно принимали; а до чего приятно было слышать у себя за спиной: «Как, эта интересная женщина, прекрасно одетая, с прекрасными глазами, миссис Слейд — жена того самого Слейда? Обычно жены знаменитостей — безвкусные мегеры».

Да, очень тоскливо потом оказаться вдовой «того самого» Слейда. Чтобы быть достойной такого мужа, приходилось напрягать все способности, а теперь ей некого быть достойной, кроме дочери, поскольку сын, унаследовавший, судя по всему, одаренность отца, внезапно умер в отрочестве. Если она не сошла с ума от отчаяния, то потому, что рядом был муж, которому надо было помочь и который помогал ей. После смерти отца мысль о мальчике стала непереносима. Единственное, что ей оставалось, — это опекать дочь, но ее милая Дженни была идеальной дочерью и в чрезмерной опеке не нуждалась. «Вот будь я матерью Бэбс, вряд ли я спала бы так спокойно», — думала иногда не без зависти миссис Слейд; но Дженни, которая была младше своей блестящей подружки, являлась редким исключением: ее молодость и красота — а она была прехорошенькой — казались почему-то такими же неопасными, как и их отсутствие. Это иногда ставило в тупик… и отчасти раздражало миссис Слейд. Лучше бы уж Дженни влюбилась, пусть даже в кого-нибудь неподходящего, — и тогда понадобилось бы охранять ее, стараться перехитрить, насильно спасать. А вместо этого Дженни охраняла свою маму от сквозняков и проверяла, приняла ли она вовремя лекарство.

Миссис Энсли не отличалась таким красноречием, как ее приятельница, и потому психологический портрет миссис Слейд был менее обстоятелен, написан более легкими штрихами: «Элида Слейд блестяща, но не так блестяща, как ей кажется», — подвела бы она итог, однако сразу же добавила бы для сведения тех, кто не знал, что в юности миссис Слейд пользовалась «бешеным» успехом, куда большим, чем ее дочь, которая красива, конечно, и по-своему умна, но ей бы хоть немножко материнского, ну что ли, «темперамента», как кто-то в свое время назвал это. Миссис Энсли охотно подхватывала такого рода словечки и приводила их, взяв в кавычки, как неслыханную вольность. Нет, Дженни ничем не напоминала свою мать. Иногда миссис Энсли казалось, что Элида Слейд этим разочарована. В общем, невеселая была у нее жизнь, полная ошибок и неудач. Миссис Энсли всегда склонна была жалеть ее…

Так, смотря не с того конца в свой крошечный телескоп, дамы представляли себе друг друга.

Они долго сидели рядом, не говоря ни слова, как будто, отказавшись на время перед лицом этого гигантского Memento Mori[44] от своих более или менее бесплодных усилий, отдыхали душой. Миссис Слейд сидела совершенно неподвижно, устремив взгляд на золотящийся Дворец цезарей;[45] вскоре и миссис Энсли оставила в покое свою сумочку и молча погрузилась в задумчивость. Как и многим близким приятельницам, им никогда не случалось, оставаясь вдвоем, молчать, и миссис Энсли была несколько смущена этой наступившей после стольких лег новой фазой их близости и пока не совсем понимала, как себя при этом вести.

Внезапно воздух огласился густым звоном колоколов, который время от времени покрывает Рим гулким серебряным куполом. Миссис Слейд взглянула на свои часики.

42

Тарквиния—городок к северо-западу от Рима, на берегу Тирренского моря.

43

Парк-авеню — фешенебельная улица в центральной части Манхаттана (Нью-Йорк).

44

Помни о смерти (лат.).

45

Дворец цезарей — группа зданий на Палатине, начатая первым римским императором Августом (27 г. до и. 8.— 14 г. н. э.) и впоследствии расширявшаяся другими императорами.