Час кошки (сборник)

Меня просто всю затрясло. Боже, как я хочу узнать этого человека! В моей душе разгоралось острое желание знать про него все.

— Не осталось времени! У нас нет времени! — закричала я.

— Тише-тише. Успокойся, бэби, — Спун стал медленно поглаживать меня от затылка, «против шерсти», пытаясь успокоить. Его пальцы постукивали по моей голове, словно клавиши механического пианино. Он знал, что от этого я начинаю жмуриться, как кошка. Я испытала смутную ненависть неизвестно к кому и к чему: откуда взялись эти люди, пытающиеся отнять у нас наш маленький рай? И почему? Я не знала. И это было хуже всего.

— Я не смогу любить тебя, если тебя здесь не будет!.. Я привыкла купаться в твоей любви, Спун…

— Я сказал, что тебе не идет…

— Ты о чем? — изумилась я.

— Ну, про помаду… Она просто шикарная! С ней ты похожа на настоящую леди.

Этот первый в жизни комплимент, который я услышала от Спуна, был такой неуклюжей лестью, что я надулась.

— То-то ты прошелся насчет Хэллоуина!.. На шлюху похожа…

— Моя госпожа может быть моей шлюхой!

Спун поцеловал меня в губы. Я впервые ощутила тепло в его словах.

Поцеловав меня раз, Спун уже не мог остановиться. Он осыпал мое лицо поцелуями. Это было как наводнение, сметающее плотину. Не в силах даже дышать, я безвольно обмякла в объятиях Спуна. Лучше бы он повалил меня на пол и бестолково оттрахал, и я впала бы в беспамятство. Но он этого не сделал. Он крепко стиснул меня и закрыл глаза. Его руки обвились вокруг моей талии, словно лианы, не отпуская. Даже теперь от его тела исходил крепкий аромат одеколона, доводивший меня до безумия. Это был одеколон «Брут». В самом деле, в нем было что-то брутальное, звериное. И сам Спун был диким зверем, обитающим в моем теле…

Но сейчас он уйдет. Вот сейчас. Сейчас… Мой разум отказывался принять это. Кто-то без моего разрешения выкручивал плотно загнанный винт из моего сердца.

— DON'T. HE НАДО.

— Что — НЕ НАДО?

В моем мозгу всплыла смутно знакомая формула.

2sweet + 2be = 4gotten

Too sweet to be forgotten[8]

— Спун, это слишком сладко, чтобы забыть…

— У меня нелады с арифметикой. Естественно, я это знала. Но Спун сам написал эту формулу на моем сердце, как на малюсенькой грифельной доске. Может, то была просто шалость проказливого ребенка?…

Я глубоко вздохнула. Как по команде, Спун выпустил меня из объятий. И тут я вдруг поняла, что все кончено. Я, не отрываясь, смотрела на Спуна. На его лице было привычное выражение избалованного мальчишки, с капризно оттопыренной нижней губой. Но он плакал — все с тем же выражением на лице. Встретившись со мной взглядом, он безмолвно спросил: «Что со мной?» Меня охватило материнское чувство. «Бедный мальчик», — пробормотала я и коснулась рукой мокрой щеки Спуна.

— У тебя это здорово получается! — Мне кажется, что в тот момент я смогла засмеяться совершенно естественно. Спун сконфуженно улыбнулся, потупился, потом снова поднял глаза и расхохотался. Его взгляд говорил: «Я все про тебя знаю».

Он решительно поднялся — и тут что-то с глухим стуком упало за кровать. Обернувшись, он долго смотрел на меня, а потом медленно зажмурил один глаз. Я вдруг вспомнила тот вечер, когда впервые увидела Спуна. В мою память отчетливо врезалось воспоминание о тех торопливых любовных ласках. Он подмигнул — и в этот момент я почувствовала, как во мне начинает таять капсула памяти, просачиваясь в сердце. Такая знакомая гримаса, искажающая пол-лица… Это было началом горячки.

Когда Спун подмигнул мне, занавес упал. Стараясь обуздать рвущиеся наружу чувства, я сказала:

— Даже сейчас у тебя такое выражение, будто ты собираешься оттрахать меня.

Он показал пальцем сначала на себя, потом медленно — на меня, потом дважды кивнул.

— Спун, я тоже! Я тоже! — хотела крикнуть я, но не смогла издать ни звука.

И тогда Спун вышел из комнаты. Он ушел из моего дома, и полицейские держали его за руки. Он оставил меня, а я по сути так ничего и не успела узнать. Ничего конкретного. Я налила в стакан джину и посмотрела в зеркало. Мое лицо было перемазано помадой.

10

Уже ночью ко мне заявился один из приходивших днем полицейских и спросил, не оставил ли Спун каких-нибудь вещей.

Перед тем, как его увели, он уронил за кровать удостоверение личности. Сначала я отпиралась, ведь это была единственная фотография, что осталась от Спуна. Но полицейский сказал, что лучше мне самой отдать эту вещь, если я не желаю обыска. И я дрогнула. Я отдала его вместе с газетой и журналом «Jet». Больше ничего нет, сказала я. Заполучив то, что искал, полицейский удовлетворился и ушел.

Но я не сказала ему, что вместе с удостоверением Спун оставил в моей квартире свой талисман — серебряную ложку. Не арестует же меня американское правительство за кражу какой-то ложки!

На другой день я узнала из новостей программы FEN, что Спуна взяли при попытке продать секретные военные материалы. Наверняка, об этом подробно написали в газете «Stars amp;Stripes». Выходит, Спун был совсем не глуп, раз работал с такими важными документами. Но мне уже все было безразлично.

Несколько дней я безвылазно просидела в квартире. Я смотрела в зеркало на свое лицо, перемазанное помадой, что была на мне в тот вечер.

Через несколько дней ко мне вернулись человеческие ощущения, и я почувствовала страшную вонь протухшего в холодильнике мяса. Когда я открыла крышку мусорного ведра, чтобы выбросить туда мясо, мне сделалось дурно, и меня вывернуло наизнанку. Вымотанная до предела неукротимой рвотой, я швырнула в стену попавшийся мне под руку флакон с одеколоном «Брут». Одеколон был дешевый, так что флакон из пластика не разбился, только пробка слетела — и комнату заполнил сладковатый запах. Я вдохнула его — и завыла, как зверь.

Я вспомнила все. Я же потеряла Спуна! Мои душераздирающие рыдания были похожи на предсмертные стоны. Спун, ну куда ты ушел?… Я закружилась по комнате, ища следы, оставленные Спуном.

Пятно его спермы на простыне. Филиппинские лобковые вши, от которых мы долго пыталась отделаться, но так и не преуспели. Ну хоть что-то, хоть что-то! Я вывернула наизнанку его панаму, пытаясь обнаружить хотя бы один дорогой мне курчавый волосок. Зубная щетка. Аспирин. Я открыла баночку с вазелином и увидела след его грубого пальца. Когда ему хотелось возбудить меня особенно сильно, он всегда лез в баночку с вазелином… Обертка от сигаретной пачки. Он всегда открывал пачки с нижнего конца, срывая зубами целлофановую обертку. Половина дамского чулка, завязанного в узел на конце: Спун надевал его на голову, чтобы хоть как-то пригладить свои непокорные волосы. Надкусанное дешевое шоколадное печенье. Пустая бутылка из-под белого рома «Баккарди», который он хлестал прямо из горлышка. Стоя над этой кучей хлама, я ощутила чудовищную усталость.

Я легла и стиснула зубы. Что-то закончилось. Но что именно?

Наверное, мне следовало думать, что ничего и не было. Не было того, что исчезло.

Я начала громко стучать ложкой. Из-под закрытых век ручьем струились слезы. Мне вдруг стало страшно, что со слезами из меня вытекут все воспоминания о Спуне. Какое это чудесное слово — воспоминания! Как я люблю его! А ведь прежде оно ничего для меня не значило… У меня гениальный дар — утрачивать воспоминания. Я даже гордилась этим. Но теперь впервые в жизни у меня появилась собственность. Наверное, во мне еще живут соки его тела. Я так хочу этого. Хочу, чтобы они проникли в каждую мою клеточку, издавая сладостный запах. Перестав сопротивляться, я отдалась потоку жизни. Постепенно воспоминания осели на дно, отстоялись. Теперь я была заполнена кристально чистой водой, словно ничего и не было. Никто ничего не узнает. А я время от времени украдкой, чтобы никто не заметил, буду окунать палец в осевшие сливки и облизывать его. Вот тогда я впервые в жизни почувствую удовлетворение: «М-м… Как вкусно!»

8

Too sweet to be forgotten (англ.) — слишком сладко, чтобы забыть. Цифрами заменены аналогично звучащие части слов.