Смятение сердца

— Это не они, Хантер, любовь моя, — повторяла Сэйбл.

Она не ожидала ответа, да и не могла бы получить его: он думал только об атласных глубинах, в которые погружался. Все ее тело, округлое и стройное, содрогалось, постепенно освобождая скрытое в глубинах ее души дикое существо, в такие минуты полностью бравшее верх. Ласки ее рук тоже становились все неистовее.

— О Боже! — вырвалось у Хантера.

Но он замер, дезориентированный, когда Сэйбл приподнялась и опустилась вновь, позволив его раскаленной плоти прижаться всей длиной к ее телу.

— Не надо! — взмолился он, разом ощутив почти забытый ужас надругательства над своим телом.

— Я не позволю тебе отступить сейчас, Хантер… — Это был шепот, ласковый, но требовательный. — Думай обо мне, слышишь, думай обо мне…

Она продолжала сжимать его, ласкать его, трогать, стараясь заставить забыть прошлое… Нет, не забыть, а отрешиться от него, освободиться от его власти. Она бесстыдно пользовалась своим телом, чтобы освободить его душу навсегда, и, что самое странное, это удавалось ей. Она готова была на все, чтобы преподать ему этот последний, едва ли не самый трудный урок. Он должен был понять, что самый кромешный ад человек создает для себя сам — как, впрочем, и самый светлый рай.

— А теперь возьми меня! Скорее!

Хантер лишь смутно сознавал происходящее. Его возбуждение, замешенное на ужасе, было болезненно-сильным, и только в последний момент он пришел в себя, чтобы услышать счастливый крик Сэйбл.

— Послушай, Хантер, я устала держать язык за зубами. Может быть, ты объяснишь, почему мы непременно должны были пополнять запасы у него?

Сэйбл оглянулась на тощего человечка, рыжеволосого, с сильной проседью, все еще махавшего им вслед с высокой веранды. Дом, который они только что покинули, был добротным, по-своему красивым, несмотря на бревенчатые стены, и окружен множеством хозяйственных построек: загоны для скота, конюшня, хлев. На заднем плане, словно бесчисленные стога на свежесжатом поле, высились индейские вигвамы. Замок барона и жилища смердов, подумала Сэйбл с отвращением.

— Он тебе не понравился, я правильно понимаю?

— Да он негодяй, мерзавец! — не выдержала она, бросая на Хантера испепеляющий взгляд.

— Тем не менее ты держалась с ним на редкость любезно.

Хантер предпочел бы выразиться иначе: держалась, как настоящая леди, — но решил воздержаться от сравнения настолько избитого. Он усмехнулся, вспоминая, с каким достоинством Сэйбл отклонила приглашение отобедать с хозяином дома, хотя после полумили брода через полноводный Платт остаток продуктов в их мешках пропитался водой насквозь (впрочем, как и они сами).

— Джек Морроу продает спиртное индейцам! — продолжала она, негодующим жестом указывая на пустые бутылки из-под дешевого виски, которыми была буквально усеяна обочина дороги. — Кроме того, он ворует скот у проезжающих переселенцев и потом имеет нахальство предлагать его им же, как найденный на его землях. Само собой, за вознаграждение.

— Само собой, — невозмутимо подтвердил Хантер.

— И тебе не стыдно иметь дело с таким отпетым мошенником?

— Ничуть. Джек Морроу мне кое-что должен.

Он бросил Сэйбл персик, та поймала его и без колебания вонзила зубы в сочную мякоть. Потом, порывшись в седельных мешках, Хантер выудил еще теплую ковригу великолепно пропеченного ржаного хлеба и отломил аппетитную горбушку.

— Вот что, Хантер Мак-Кракен, — заявила Сэйбл, вытирая с губ густой сладкий сок, — мне придется всерьез заняться кругом твоих знакомых.

— До или после того, как ты осквернишь себя поеданием хлеба, купленного у отпетого мошенника?

— После, конечно, после. — И она протянула руку за своей долей.

Точно так же, как прикосновение горячих солнечных лучей к плечам или порывы ветра, пахнущего наливающейся зеленью, они чувствовали приближение цивилизации. Вокруг по-прежнему на мили простирался дикий ландшафт, но множество примет говорило о том, что неподалеку находится крупное поселение. Они не просто двигались к обжитым местам — они должны были очень скоро оказаться там, где едва обретенное счастье могло разлететься вдребезги, как хрупкое стекло. Сэйбл вовсе не была уверена, что сможет с успехом и дальше противиться отцу.

Неожиданно для себя она резко натянула поводья. Они находились сейчас у подножия невысокой гряды, с которой открывался вид на форт. Хантер услышал, что Сэйбл остановилась, и повернул лошадь. Он выглядел хмурым. Она не могла винить его за это, потому что и сама не ожидала от ближайшего будущего ничего хорошего.

— Давай не будем заезжать в форт, — предложила она жалобно. — Что нам стоит взять и объехать его стороной? Железнодорожная ветка уже действует, сядем в поезд и уедем куда глаза глядят. Вот увидишь, нам даже оглянуться не захочется.

— Ничего лучше и придумать нельзя, Сэйбл. Чтобы на нас объявили розыск, как на сбежавших преступников?

В глубине души Хантер больше всего желал укрыться где-нибудь в глуши, затаиться там и наслаждаться своим краденым счастьем. Сэйбл почувствовала это и продолжала уговоры:

— Зачем им разыскивать нас? Мы ведь, в сущности, не нарушали никаких законов. Все, что мы сделали, касается только нас двоих… ну почти.

Она надеялась услышать в ответ романтическое предложение бежать и вместе прожить жизнь в каком-нибудь идиллическом уголке.

— Никто не может убежать от себя самого, — сказал Хантер вместо этого. — Нам придется закончить начатое, хотим мы этого или не хотим.

— Нам не позволят быть вместе.

— Ах вот о чем речь! Как же это я сразу не догадался, — засмеялся он, разве что самую малость натянуто. — Ты боишься лишиться ежедневной порции удовольствий?

Вопрос застал Сэйбл врасплох, и она залилась краской, что случалось в последнее время все реже и реже.

— Это ужасно, Хантер! Ты неисправим.

Не тратя слов, он подхватил ее под мышки и в мгновение ока перекинул с седла на седло. Сэйбл обвила руками его шею и приникла всем телом, ища губами его губы. Поцелуй был жадный, голодный, словно они и не думали заниматься любовью всего лишь час назад.

— Ты не ответила на мой вопрос, — напомнил Хантер чуть позже, со счастливым удивлением чувствуя знакомое стеснение в паху.

— Ни одна леди не уронит себя настолько, чтобы отвечать на непристойные вопросы, — надменно ответствовала Сэйбл, глаза которой при этом так и сияли.

— Опять леди? — воскликнул он, еще теснее прижимая ее к себе. — Я уже говорил, что предпочитаю дикую кошку.

С невыразимым чувством ненасытного собственника он прошелся ладонью по округлостям грудей, высоко приподнимающих простую ткань рубахи, по изгибу бедра под грубыми брюками, положил ладонь туда, где — он знал — не дотрагивался ни один мужчина, кроме него. Его язык странствовал по ее рту, наслаждаясь несравненным винным привкусом, исследуя эту гавань наслаждений, словно впервые. Он чувствовал движение там, где все увеличивалась выпуклость в его брюках, и ему хотелось рычать, как вечно голодному зверю.

— Я люблю тебя, Хантер, — услышал он, и на этот раз в словах был явственный оттенок страха, словно Сэйбл заранее прощалась с любовью.

— Я знаю, милая, и я благодарен тебе за это, — сказал он, сознавая, как печально это звучит. — В сущности, я не жил до того дня, как тебя занесло в мое жалкое подобие существования. Не знаю, поверишь ли ты, но я никого не любил, кроме тебя. И если есть такая штука, как вечность, где душа способна испытывать что-то, кроме вечного покоя, я буду любить тебя и там, Сэйбл Кавано.

— Ох, Хантер…

Она дотронулась губами до его губ — медленное, щекочущее, невероятно возбуждающее прикосновение, — потом впилась в его рот пылко, как умела. Исчез испуганный, жалкий котенок, трепетавший от ужаса, на его место явилась неукротимая дикая кошка, хищная в своей страсти, столь же ненасытная, как и тот, кто научил ее. Хантер верил и не верил, что разбудил в Сэйбл женщину, которая победила все его кошмары и страхи, которая, не дрогнув, встретилась лицом к лицу с легендарным вождем и сумела завоевать его уважение.