Сердце льва

Хорст (1958)

На Костяной выдвигались ранним утром, ласковым, солнечным и погожим. Ничто не предвещало беды, однако перевозчик, немолодой саам Васильев, был мрачен как Харон, Он курил короткую костяную трубку, хмурился, его морщинистое, словно печёное яблоко, лицо выражало тревогу — вот ведь что придумала эта чёртова Дарья, если бы не долги, ни за что бы не поехал.

Хорст, расположившись на баке, был так же задумчив и тих, соображал — где искать эту чёртову Шаман-ёлку на этом дьявольском острове. Это ведь он с берега кажется как маковое зерно и, если верить россказням, являет собой лодку, на которой похотливая владычица вод Сациен высматривает себе очередную жертву. При ближайшем же рассмотрении — это каменный авианосец со множеством мачт, поди-ка разберись, какая из них шаманская ёлка-палка. Мутно Хорст посматривал на зеркало воды, на пенную, в пузырьках, дорожку за кормой, на костлявые коленки Нюры в бежевых довоенного фильдеперса чулках, они мелко и чуть заметно дрожали. Не от страсти, от страха. Ветер погонял блики на воде, теребил концы Нюриного праздничного платья, вяло надувал штопанный лоснящийся от грязи парус. Не флибустьерский чёрный, не феерический алый, не одинокий белый. Серый… Курил вонючую трубочку саам, переживала за свои первинки Нюра, натужно напрягал воображение Хорст. Скользила лодочка по водной глади.

Костяной надвинулся внезапно, вынырнул чудовищным, поросшим лесом скалистым поплавком. С виду остров как остров, каких тысячи в лапландских озёрах. Сосны, валуны, скудная земля, ящерки, греющиеся на граните под солнцем. Береговая линия с уютным пляжем и никаких там топляков, коряг и подводных камней, так что причалили без приключений, под шёпот жёлтого, мягко подающегося песка. Саам, что-то буркнув, почтительно сдёрнул шапку, ловко выскочил из лодки, выволок её нос на сушу и низко, будто извиняясь, принялся униженно кланяться. Потом положил монетку в песок и тихо опустился на камень бледным лицом к воде. Пусть духи думают, что он их не боится, подставляет позвоночник, почки и мозжечок. Может, и не тронут.

— Пошли, — добавив про себя: «Зазноба», Хорст, незаметно озираясь, выбрался на берег, помог сойти потупившейся Нюре, присвистнул — руки у невесты были холодны как лёд, она вся дрожала, как отданная на заклание овца. — Не отставай. — Хорст вдруг почувствовал себя быком-производителем, пригнанным на случку, этаким чудовищем Минотавром, посягающим на честь провинциальной Ариадны, и, не оглядываясь, пошагал вперёд.

Ну где тут шаманская ёлка-палка, лес густой… Скоро деревья расступились, и Хорст замер, а Нюра, вскрикнув, схватила его за руку:

— Ой, мамочки…

Всю внутреннюю поверхность острова занимала гигантская, округлой формы поляна, напоминающая чудовищное родимое пятно. Земля здесь была багрово-красная, необыкновенно плотная, будто тронутая огнём, и на кирпичной этой пустоши не произрастало ничего, ни кустика, ни деревца, ни крохотной былинки. Зато нескончаемыми баррикадами покоились оленьи рога — уложенные особым манером, они образовывали лабиринт со стенами в рост человека и узкими, спиралеобразно разворачивающимися проходами. На Крите и не снилось. Сколько же лет, десятилетий, веков понадобилось чтобы нагородить такое. И кому понадобилось…

— Епифан батькович, миленький, я дальше не пойду, — тихо, но твёрдо сказала Нюра, под впечатлением увиденного всхлипнула и ещё сильнее ухватила Хорста за руку. — Хоть убейте. Мне бы это, по нужде, по малой. Здесь вас буду ждать. — Голос её упал, пальцы разжались, и она исчезла за равнодушными соснами.

Хорст, всматриваясь в лабиринт, вышел из-за деревьев, не сразу обнаружив вход, немного постоял, успокаивая дыхание, глянул на белый свет, будто прощаясь, и отважно, плечом вперёд втиснулся в щель. Внутри было сумрачно и прохладно, воздух отдавал затхлостью, аммиаком, земляной ржой и почему-то серой. «Вот оно, небо-то с овчинку», — он посмотрел наверх, тронул древнюю, шершавую на ощупь костяную стену и двинулся вперёд, бочком, бочком, без суеты.

Скоро он очутился на развилке. Ни к селу, ни к городу ему вспомнился богатырь, выбирающий из трех зол меньшее, потом на ум пришло крылатое изречение Кормчего: пойдёшь налево — попадёшь направо, и вдруг, заглушая все мысли, послышался знакомый голос: «Иди на север! Иди к Звезде!». Хорст глянул вверх, и на душе у него сделалось пусто — на нежно-голубом прозрачном небе дня противно всем законам физики, астрономии и здравого смысла ему привиделась синяя, необыкновенно яркая звезда о восьми лучах. Какую он не раз видел во время приступов болезни. Значит, вначале голос, теперь звезда? А может, вообще все мираж, иллюзия, химера? Тем не менее звезда привела его к скалистому мыску, и ель, произрастающая на его стрелке, была самой что ни на есть настоящей — огромной, разлапистой, трехобхватной, с замшелыми ветками, касающимися земли. Правда, необычной формы, завёрнутая в штопор. На ветвях этой странной ели висели лоскутья, тонкие, завязанные невиданными узлами ремешки, какие-то вырезанные из кости зловещего вида фигурки. Могучие, напоминающие удавов корни замысловато змеились вокруг плоского, размером с хороший стол, потрескавшегося валуна. Очень, очень похожего на жертвенный камень.

Хорст, рассматривая дерево, медленно пошёл по кругу и встал как вкопанный — на высоте метров трех висела командирская сумка. Объёмистая, плотной кожи, на длинном ремешке, с такими через плечо изображали обычно командармов Гражданской. Да и товарищ Троцкий не брезговал планшетками. Странно только, почему эта выглядит как новенькая, будто не треплют её лопарские ветра, не сечёт дождём, не мочалит метелью. Может, и впрямь духи берегут?

Хорст, оправившись от изумления, хмыкнул и долго раздумывать не стал — влез себе на жертвенный камень, встал на цыпочки и аккуратно так потянул сумочку с затрепетавшей ветви… Спрыгнул без звука с камня, замер, затаив дыхание, подождал. Ничего. Ни грома, ни молнии, ни землетрясения. Видно, духи и впрямь потрафляли ему. Или выбирали момент. А может, и нет их вовсе. Сумочка же вот она, тяжёлая, на ремешке, раздувшаяся, как накачанная через соломку лягушка.

Подгоняемый нетерпением, Хорст возложил её на алтарь, чувствуя, как бьётся сердце, открыл: стопка общих, в клеёнчатых обложках тетрадей, сложенная карта-трехверстка, какие-то бумаги вразнобой. Развернул одну, оказавшуюся неотправленным письмом, прочитал: «Здравствуйте, уважаемый Феликс Эдмундович! Спешу довести до вашего сведения, что наша гипотеза, касающаяся нетрадиционного взгляда на энергетическую структуру материального мира, получила практическое подтверждение. Так, в частности, добыты неопровержимые доказательства того, что Кольский полуостров суть территория бывшей Гипербореи — имеются в виду пространства недр, населённые неведомыми энергетическими структурами, дублирующими обычные вещественные образования и предметы. Закономерности их рождения, развития, функционирования и соотношения с жизненными информационными и мыслительными процессами — есть проблема, заслуживающая особого внимания…»

«Вот она, индульгенция, вот он, пропуск в Шангриллу!» — ликуя в душе, Хорст бережно убрал письмо, зашелестел листами взятой наугад тетради. «Великий символ покоя на любой планете есть её ось. Она являет собой луч максимума энергетического покоя — такую область, где всякая конкретная точка имеет угловую скорость, равную нулю. Она — Ключевой Покой, источник любого Истинного Движения. Горизонтальное мельтешение представляет собой лишь помеху, если необходимо раскрыть движения Вертикаль. Не потому ли в районах Северного, а гипотетически и Южного полюсов, имеются условия для существования стабильных, энергетически самодостаточных полевых структур, несомненно коррелирующих своей вибрацией с частотами вселенского информационного потока. И не являются ли в частности лапландские нойды хранителями этого древнейшего и постоянно обновляющегося Универсального гнозиса? Владеющие неким гипотетическим, полученным свыше ключом?..»