Страница 26 из 34
Но солнце выиграло благодаря своему долголетию, и оно вообще притерпелось.
Маяковский был терпелив, весел.
Надо быть чистым, подтянутым, бритым.
Маяковский очень хорошо знал, что такое хорошо, что такое плохо.
Быть бритым – это хорошо.
А бритвы нет. Бритва есть на Лубянском проезде, в квартире напротив.
Бритва «жиллет».
Владимир Владимирович брал бритву у соседей.
Идет, позвонит, побреется и вернет.
Но бритвы снашиваются.
У соседей было двое молодых людей. Им для Маяковского бритвы было не жалко.
Была там еще мама – дама. Волосы зачесаны назад, но с валиком. Говорит: «Он бритву возвращает, не вытерев хорошенько».
Приходит Владимир Владимирович за бритвой.
Ему владелица отвечает:
– Занята бритва, Владимир Владимирович, и очень, очень долго еще будет занята.
– Понимаю, – ответил Маяковский, – слона бреете.
И ушел.
В 1921 году устроил Маяковский «дювлам». Слово «дювлам» принадлежит к числу вымерших.
Обозначает оно – двенадцатилетний юбилей. Маяковский любил такие цифры.
Например: тринадцать лет работы.
На «дювламе» приветствовали его многие.
Маяковский с уважением ответил на приветствия Андрея Белого и Московского лингвистического кружка – это московские опоязы.
Вышел еще маленький человек приветствовать Маяковского от ничевоков.
Ничевоки происходили от всеков.
Всеки состояли при футуристах.
Все, мол, синтез, мол.
Ничевок приветствовал старика Маяковского.
Старик Маяковский пожал ему руку и держал крепко. Ничевок не мог вытащить руку, и ему было плохо.
«Дювлам» был двенадцатью годами работы, если считать с 1909 года, то есть с тюрьмы Маяковского. Там была написана первая тетрадь стихов. Неизданная. Отобрали.
А Маяковский после Росты писал плакаты.
Нужные плакаты.
И в этих плакатах он снова учился, пробовал. Они ему заменяли, как тогда говорил Тынянов, стихи в альбомы.
Но много, но трудно.
Забота не оставляла поэта. Есть у него описание путешествия из Севастополя в Ялту.
Путешествие недлинное, как жизнь.
Как неожиданная любовь, раскрывается море через Байдарские ворота. Жизнь переменилась, без этих облаков, без залива, без этого моря, каждый кусок которого любишь, жить совершенно нельзя.
И вертится дорога, и само море как будто перекидывается то слева, то справа.
Нордерней
Я оказался в Берлине. Это был 1922 год.
Берлин большой, в нем много парков. Широкие улицы в центре города. На них много рядов деревьев.
Асфальт, который был тогда для меня нов.
Метро, внутри не облицованное, с серой мездрой бетона.
Большая бутылка из неоновых трубок наливает в небе в неоновый бокал вино.
Я был одинок за границей, ездил к Горькому.
Бывал у него во Фрейбурге. Пересекал Германию в тот момент, когда французские войска вторгались в нее карательными своими отрядами. Я путался в поездах.
У Алексея Максимовича квартира в пустой гостинице, кругом молодой сосновый лес.
Пусто, снега. Я писал «Zoo».
В Берлин приезжал Маяковский с Бриками. Потом они уехали, и Маяковский остался один.
Очень скромная комната, и в ней довольно много вина, из каждой бутылки выпито очень мало. К вину у него было только любопытство.
А рядом Дом искусств. В нем бессмертный Минский, который был дедом уже декадентам. Тут Пастернак приехал и Есенин.
Есенина я видел первый раз у Зинаиды Гиппиус. Зинаида – подчеркнутая дама, с лорнетом, взятым в руку нарочно.
Она посмотрела на ноги Есенину и сказала:
– Что это за гетры на вас надеты?
– Это валенки.
Зинаида Гиппиус знала, что это валенки, но вопрос ее обозначал осуждение человеку, появившемуся демонстративно в валенках в доме Мурузи.
История появления Сергея Есенина, человека очень одинокого, прошедшего через нашу поэзию трагически – история эта такова.
Детства Есенина я не знаю, но когда я первый раз увидал этого красивого человека, он уже знал Верхарна.
Тогда прошумел Сергей Городецкий, издавший «Ярь». Книга очень большая. Хлебников ходил с нею.
Городецкий передвинул возможности поэзии и потом смотрел на занятые области несколько растерянно.
Один друг Есенина был человек, любующийся своей хитростью. Он взял два ведра с краской, две кисти, пришел к даче Городецкого красить забор. Взялись за недорого. Рыжий маляр и подмастерье Есенин.
Покрасили, пошли на кухню, начали читать стихи и доставили Сергею Митрофановичу Городецкому удовольствие себя открыть.
Это был необитаемый остров с мотором, который сам подплыл к Куку: открывай, мол, меня!
Открылись, демонстрировались в Тенишевском зале, читали стихи, а потом играли на гармониках.
Занятие это, конечно, неправильное, потому что они не были гармонистами. Представьте себе, что поэт-интеллигент, прочитавший стихи, потом играл бы на рояле, не умея.
Ходил он в рубашечке, Есенин, и Маяковский об этом написал так:
«Есенина я знал давно – лет десять, двенадцать.
В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиком. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более, что он уже написал нравящиеся стихи, и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
– Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:
– Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… Мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…»[63]
Поэтом, не зная поэзии, сделаться нельзя, нельзя открыться поэтом.
Разговор с Зинаидой Гиппиус вел Есенин уже в пиджаке. Есенин не пригодился Гиппиус.
Вообще она тогда соглашалась броситься в народ.
Как потом многие бросались в пролетариат.
Но валенки Есенина были демонстрацией, они были при пиджаке и обозначали неуважение к Гиппиус, нарушали парадную форму.
Гиппиус тогда занималась политикой всерьез и переписывалась с Петром Струве.
Дальше шли рассуждения о том, что кооперативное и религиозное движения могут идти рука об руку.
Есенин с валенками был непочтителен.
В данный момент он должен был прийти в дешевых городских ботинках, и потом Гиппиус дала бы ему на ботинки подороже.
Жизнь Есенина пошла иначе, он писал свои стихи, писал стихи хорошие.
Он понадобился есенинцам, разного рода кусиковцам, которые в нем видали возможность полулегальной оппозиции. Крестьянская, видите ли, стихия бунтует.
Познакомили Есенина с Дункан, с женщиной тоже очень талантливой, прожившей большую жизнь, не очень счастливой и коллекционирующей людей.
63
«Есенина я знал давно…» – Статья «Как делать стихи».