Страница 4 из 8
Репетиция
В прошлое воскресенье с нашим приятелем Веней Левандовским произошел такой загадочный случай, что он чуть было умом не помешался.
Приезжает он, значит, в город, с дачи, со станции Ноздревой. Ну, приезжает, по причине летней жары, в чем был — в майке-сеточке, лавсановых штанах и в тапочках. Сходит с электрички и сразу берет наискосок, через привокзальную площадь, к крайнему дому проспекта имени братьев Гусельниковых. Там, на углу, цистерна стояла — автоприцеп, — возле которой Веня обычно пивком освежался. Всякий раз, как с дачи приезжал. Правда, из этой цистерны пиво лили только в собственную посуду: в бидоны, допустим, или канистры — у кого что. Но Веня на этот счет не расстраивался. У него личная кружка всегда при себе была, в газетку завернутая. За эту кружку ему, между прочим, возле любого киоска, не сходя с места, трояк давали. Но только Веня не брал, отказывался. Бесценная потому что была кружечка. Другие любители единственную стеклянную банку по кругу пускают или выменивают ее на попить за половинку сушеного чебака, а Веня не спеша повторяет. Без нервотрепки.
Так вот, подходит Левандовский к заветному углу, вертит головой туда-сюда и не обнаруживает цистерны. Нет ее ни на этой стороне проспекта, ни на той, ни во дворе магазина «Соки — воды» — нигде!
«Странно, — думает про себя Левандовский. — Если ее на пополнение укатили, то должны хотя бы кирпичики остаться, которыми колеса подпирают…» Между тем, кирпичиков нет, и мокрое пятно на асфальте не просвечивает, и окурки подметены.
Постоял Веня в скорбном молчании возле пятачка, где функционировала дорогая его сердцу бочка-цистерна, и побрел дальше, вдоль по проспекту.
Там, через полквартала примерно, действовало еще одно заведение с более крепкими напитками — круглый такой павильончик, под названием «Ветерок».
Идет Веня и думает: «Ладно, бог с ним! Хотя, конечно, жара и не климатит, но так и быть — выпью стакан бормотухи из-под конуса».
Только подходит он и видит — павильончика тоже нет. А на его месте стоит полосатая скамеечка в окружении двух свежепобеленных урн-мусорниц.
У Левандовского даже ноги ослабли. Сел он на эту интеллигентную скамеечку и за голову схватился. «Ой-ой-ой! — думает. — Караул!.. Неужели я, мать честная, по ошибке в какой-нибудь другой поезд забухался и приехал не в тот город?.. Вот это будет номер!»
А действительно, для него в чужом городе оказаться — просто катастрофа. Во-первых, в кармане всего два рубля сорок копеек, во-вторых, если помните, сверху на нем только майка-сеточка и рваные тапочки. Тапочки он, кстати, собирался отремонтировать в кредит у знакомого холодного сапожника дяди Пети.
«Ну, — размышляет Левандовский, — если и дядю Петю не найду — тогда уж точно. Тогда уж сомнений быть не может — наверняка я не в своем городе».
Перебежал он на другую сторону проспекта — нет дяди Пети!.. Только пух тополиный жутко кружится на месте его будки.
Вот тут Левандовский и почувствовал, что отключается. Явственно услышал, как в голове у него что-то сдвинулось. Глянет он вдоль улицы — вроде все то же самое: справа четыре панельных дома, слева четыре панельных дома. На одном из домов, через весь фасад, знакомый лозунг висит: «Внедряйте!» А переведет взгляд на пустоту, где, по идее, дяди-Петина будка должна быть, — и сразу в глазах у него красные мухи и к горлу тошнота подступает.
Собрал он все самообладание — подошел к постовому милиционеру. Стал ему экивоками объяснять: не нахожу, мол, знакомых ориентиров и, вообще, какой город, если не секрет?
Милиционер над Веней посмеялся. Тот город, сказал он. И проспект тот же самый. А ты иди-ка, лучше, браток, в скверике полчаса отдохни, в холодке — и все твои приметы обратно найдешь.
Веня так и сделал.
А дальше с ним случилось, как в детстве: когда — помните? — мама говорит: «Закрой глаза, открой рот», — и кладет в открытый рот шоколадную конфетку. Так и с Левандовским. Вышел он через полчаса из скверика и видит: дядя Петя сидит в своей голубой будке, полный рот гвоздей у него — подметки гражданам приколачивает; в павильоне «Ветерок» двери хлопают, а в дальнем конце проспекта желтеет родная бочка-цистерна.
Словом, программа у Вени не сорвалась. Он прекрасно освежился пивом из личной кружечки, принял на радостях два стакана бормотухи и подшил тапочки.
Но один вопрос его, тем не менее, беспокоил. Веня повернул назад, дошел еще раз до дяди-Петиной будки — проконсультироваться все же насчет своего временного затемнения.
Дядя Петя Веню успокоил.
— Да никакое у тебя не затемнение, — сказал он. — Просто на этой улице, говорят, через два дня должна иностранная делегация проехать, и тут маленькую репетицию устроили.
— А коренных изменений не ожидается? — спросил Веня. — В смысле ликвидации точек? Не слыхал, дядь Петь?
— Коренных вроде не ожидается. Так что иди хладнокровно и будь спокоен.
И Левандовский пошел, размышляя по дороге, что если не ожидается коренных изменений, — тогда еще ничего. Тогда еще жить можно.
Ради чего?
В одно прекрасное воскресное утро я понял, что жизнь мне осточертела. Доканали меня подвернувшиеся под руки спички. На этикетке усатый красавец с томными глазами нежно прислонялся к худосочной перепуганной девице, и было написано: «Тихий Дон».
— Господи, боже мой! — простонал я, хватаясь за голову. — Тоска зеленая!
Я побежал на кухню и, жестоко опалив брови, прикурил от электроплитки. После этого несколько успокоился и меланхолически подумал: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…» Я с холодным вниманием осмотрел свою комнату: вызывающий слабость под ложечкой циклопий глаз телевизора, портрет папы Хемингуэя на стене, керамическую абстрактную статуэтку индианки… И снова застонал.
Чего ради, собственно, начинался хотя бы сегодняшний чудный день? Ради уплаты по жировке, обязательной воскресной партии в шахматы с соседом-энтузиастом и стандартной вечеринки у Люси Паникоровской по случаю ее именин. Вечеринки — в квартире с телевизором, портретом Пастернака на стене, с абстрактной соломенной фигуркой танцующего шамана.
«Повешусь! — ясно, без содрогания подумал вдруг я. — Ну, не буквально повешусь, потому что вешаться как-то не интеллигентно, а что-нибудь в этом роде… Вот только навещу ближайших друзей… в последний раз».
И я запрыгал на одной ноге, надевая брюки.
За дверью, когда я ее открыл, стоял идиотски сияющий сосед с шахматной доской в руках.
— Бур-бур-бур, — сказал я, толкнул его плечом и скатился по лестнице.
Какие теперь шахматы! Жировки, вечеринки! Зола все это!
Ближе всех от меня жил Миша Побойник. К нему первому я и завернул.
Побойник стоял возле аквариума и чайным ситечком пытался выловить какую-то рыбешку, состоящую из одного живота.
— Заболела, — озабоченно сказал Миша. — Ничего не жрет, понял?.. Вот пакость — опять унырнула! Ну-ка, свети сюда. — Он протянул мне карманный фонарик.
— Погоди ты! — отмахнулся я. — Скажи мне лучше — зачем мы на свете живем?
Мишу очень заинтересовали мои слова. Он отложил ситечко, и глаза у него стали боязливо-веселые.
— Покупочка, да? — спросил он.
— Какая там покупочка. Я серьезно.
— Придуривайся, — сказал Миша. — Знаю, это розыгрыш такой. Я тебе скажу, а ты меня потом как-нибудь подденешь. Точно?
— Ах, Миша! — сказал я. — Друг золотой! До розыгрыша ли мне. Может, последний раз видимся.
— Ну, артист! — восхитился Миша. — Вот артист!.. Только меня не купишь… Ну-ка, держи! — и он силой вставил мне в руку фонарик. — Свети в угол.
Я машинально посветил, и Миша с третьей попытки выудил рыбешку.
Рыбка лежала на дне ситечка бледная и недвижимая.
— Гм, — сказал Миша и ковырнул ее пальцем. — Ты чего-нибудь в рыбе понимаешь?
— В жареной, — нашел в себе силы сострить я.
— Черт его знает, что такое. — Миша почесал затылок. — Не жрет. Третий день. — Он бултыхнул рыбу обратно в аквариум. — Пойдем-ка лучше выпьем.