Страница 21 из 24
Мы зато могли теперь, уцепившись за какую-нибудь лиану, спокойно полюбоваться природой: никто не загонял нас в рамку и фокус.
На «Краю света» было пустынно, как на краю света. К такому выводу пришел папа, отчего сам же и развеселился.
— А, малыш, верно? — спрашивал он, довольно потирая руки. — Ты не находишь?
Я находила. Действительно, пустынно было вокруг, Одиноко и мрачно торчали из воды черные скалы. Океан, казавшийся вдали спокойным и гладким, незаметно подкрадывался к ним и здесь взрывался со страшной силой. Белые столбы кипящей воды вздымались к самым вершинам утесов, а потом медленно оседали. Пена не успевала сбежать из расщелин, отчего скалы казались поседевшими.
Мы выбрали бухточку поуютнее и осторожно съехали в нее по крутому травянистому склону.
Дядя Коля решил прежде всего омыть ноги в Тихом океане — в знак того, что человек венец природы и, стало быть, сильнее любой стихии. Но стихия была, видать, другого мнения. Не успевал дядя Коля поболтать в воде одной ногой, как очередная волна, разинув белую пасть, с рычанием кидалась на него, и дядя Коля принужден был улепетывать, как заяц. Волны несли с собой разный мусор и песок, так что ноги у дяди Коли сделались, в конце концов, грязнее, чем были. Он вытер их тыльной стороной носков и обулся, удовлетворенный.
Мы еще немного отдохнули в этой бухте и пошли дальше. Нам хотелось добраться до самого-самого края света, то есть до окончания соседнего мыса, дальше всех других выдающегося в море.
— Нет, все же это незабываемо, — говорил по дороге дядя Коля. — Вы заметьте, здесь даже чаек нет почему-то. Только скалы, море, эта вот козья тропа — и мы… Да где-то еще в окрестностях блукает Паганель. А больше ни души… До самой Америки!..
Не успел дядя Коля все это произнести, как из-за поворота тропы вышла девушка в костюме студенческого отряда. На рукаве ее куртки было написано: «Новосибирский пединститут».
— Здравствуйте, — улыбнулась она дяде Коле. — Ведь вы писатель такой-то? Правда?
Дядя Коля растроганно остолбенел.
— Вот… — сказал он, промокая платком глаза. — Живешь, елки-палки… Пишешь по мере сил… Ни о чем таком не мечтаешь… Как вдруг… И где? На краю света… Тут из-за поворота вышла другая девушка, быстро глянула на папу и спросила:
— Вы профессор такой-то? Верно?
Папа, раздвинув плечи, украдкой бросил на дядю Колю торжествующий взгляд. Ага! — говорил этот взгляд. — Не только вы, лирики, пользуетесь известностью. И нас, физиков, кое-где узнают.
Через несколько минут раскрылся секрет такой популярности папы и дяди Коли.
На самом краю «Края света», на крохотной полянке кружком сидела компания девушек, а в центре возвышался Паганель и, размахивая руками, что-то говорил им.
Ветерок, тянувший с моря, донес к нам его слова. Паганель бессовестно хвастался своими попутчиками…
Мы подошли ближе. Девушки, как по команде, повернули головы и уставились на своих прославленных земляков. И так они смотрели на маявшихся папу и дядю Колю, пока дядя Коля не крикнул:
— Глядите — нерпа!
Тогда все бросились к обрыву.
Там, внизу, среди клочьев пены, одиноко плавала маленькая нерпочка…
На «Краю света» наш гуманист Паганель совершил гнусный антиобщественный поступок. Он выменял у студенток на восемь шоколадных конфет два бутерброда с повидлом и съел их. Один.
А эти восемь конфет были нашим общим неприкосновенным запасом.
Всю обратную дорогу папа и дядя Коля клеймили его за это. Паганель оправдывался. Сначала он честно сознался, что очень захотел есть, но это вызвало такой дружный вопль: «А, ты один, значит, захотел!» — что Паганель тут же выдвинул другой довод: дескать, неудобно было не угостить землячек. Конфеты прямо жгли ему карман.
«Но бутерброды ты все же съел! — безжалостно сказали ему. — Ты даже о ребенке не подумал».
Вдобавок дядя Коля набил мозоль и начал отставать. Несколько раз он переобувался, болезненно морщась и говоря при этом, что если бы он теперь скушал две законно причитающиеся ему конфетки, то, наверняка, даже с мозолью не оказался бы обузой для отряда.
— Давай я тебя понесу, — предложил затравленный вконец Паганель.
— Нет уж, — сказал дядя Коля. — Сытый голодному не товарищ. Обойдемся как-нибудь.
Он выломал себе костыль и героически пошел дальше — хромой, несчастный, но гордый…
15. Бегство. Как провожают пароходы
Теплоход пришел ночью.
Мы даже не подозревали об этом: спокойно пили чай у дяди-Толиных знакомых, а наши распакованные рюкзаки тем временем лежали в комнате сварщика Пети. Торопиться было некуда. Теплоход, по расписанию, должен был прибыть только на другой день к вечеру.
В квартире у знакомых Паганеля было по-городскому уютно: низенький столик, у которого специально, по моде, были отпилены ножки, диванчик рядом с ним, плетеный коврик на полу и березовый пень с прибитыми веточками.
А вокруг столика сидели женщины (знакомые знакомых), и все они выглядели очень симпатичными. А одна была так прямо красавица. Она, как героиня какого-нибудь фильма, куталась в белую шаль, загадочно улыбалась и чуть вскидывала тонкие брови в ответ на разные слова.
Паганель, как близкий семье человек, сразу освоился. Он высоко держал чашечку с кофе, отставив в сторону мизинец и бархатным голосом произносил: «Апше», «Должен заметить» и «Потрясающе».
Дядя Коля, одичавший на воле, ронял керамические чашки, смущался и ставил локти в блюдца с вареньем. А его еще, как назло, попросили почитать что-нибудь свое. Дядя Коля, запустив пальцы в шевелюру, говорил:
— Ч-черт!.. Вот жаль, что я стихов не пишу… Такая обстановка, холера!.. Тут бы самый раз стихи прочесть.
У красавицы при каждой дяди-Колиной «холере» удивленно и весело вздрагивали брови.
Папа, как не писатель и не близкий знакомый, вниманием не пользовался — и поэтому налегал, в основном, на чай с вареньем. А хозяйка дома, оценившая его старательность, хотя и слушала во все глаза дядю Колю, как-то не глядя успевала подложить папе варенья, пододвинуть масло, хлеб и машинально приговаривала: «Кушайте, кушайте».
Так мы сидели, наслаждаясь уютом, когда вдруг в комнату без стука вошла еще одна женщина. Она тоже оказалась красавицей, только не такой, как первая, кутавшаяся в шаль. У этой был решительный, даже чуть-чуть грозный вид, светлые глаза глядели прямо, а на распахнутой брезентовой куртке, лице и волосах сверкали дождевые капли.
— Чай пьете, голубчики? — спросила она не здороваясь. — А там, между прочим, теплоход пришел.
— Ой, ну перестань ты разыгрывать, — заговорили остальные. — Не мешай… Вы не слушайте ее — она у нас хохмачка.
— Ладно, — усмехнулась пришедшая, бросила в угол загремевшую куртку и попросила налить ей водки.
Она выпила большую рюмку, дождалась, пока все снова успокоятся, и сказала ровным голосом:
— Ну, вот что: теплоход стоит на рейде, скоро уже отправится, по случаю штормовой погоды нигде останавливаться не будет — пойдет прямо на Корсаков… Что вы на меня уставились? Не верите — позвоните диспетчеру.
И тогда началось наше жуткое бегство с Шикотана.
Мы ворвались к тихому Пете и, всполошив его гостей, начали как попало запихивать в рюкзаки разбросанные вещи.
— Быстрей, Ольга, быстрей! — нервничал папа. — Ах, обидно, без сувениров уезжаем. Главное — без крабов.
Пьяненький Петя повис у него на плече и задушевно сказал:
— Веришь мне? Я пришлю… Крабов пришлю, икру пришлю, лисьи шкурки… Напиши адрес.
Папа поколебался секунду и оставил Пете все три бутылки спирта: пригодятся, мол, для обмена.
Мы, конечно, опоздали. Плашкоут с пассажирами уже ушел к теплоходу, когда мы примчались на пристань.
Паганель, как самый представительный, отправился на переговоры с диспетчером и скоро вернулся назад изумленный до остолбенения.
Его пришлось даже слегка потрясти, чтобы он заговорил.
— Во-первых, — сказал Паганель, нервно хихикая. — Во-первых, плашкоут еще один рейс делать не будет. Как только он отвалит от борта, судно поднимет якорь и уйдет. Во-вторых, никакой другой посудины нам дать не могут. Так что поздравляю. А в-третьих, знаете, что она мне сказала? Ждите, говорит, следующего теплохода. Вы представляете? Следующего! Как будто речь идет о троллейбусе. Нет, это потрясающе! Великолепное морское спокойствие! — и он опять захихикал.