Наследство

— Не выспался, наверное? — спросила сестра. Артамонов махнул рукой: какое там!

— Ой, что же делать? Костя звонил только что, просил, чтобы обязательно ты приехал. Он там затуркался совсем. Один ведь с девчонками. Александра-то в больнице. Я тебе говорила — нет?.. Ну, здесь, в городе. Перед праздниками привез, с сердцем плохо. Ничего ей не сообщаем — боимся.

Сестра говорила так, словно у Артамонова были какие-то раздумья: ехать ему или не ехать.

— Давайте я поеду, — вызвался Миха.

— Нет, парень, останешься при женщинах. В качестве рабсилы. У них здесь тоже забот полно.

— Выпей хоть чаю, — засуетилась сестра. Артамонов, обжигаясь, сделал несколько глотков.

От еды отмахнулся.

— Все, — сказал, — Поехали.

Как только выбрались за город, Коля прижал.

— Надо, блин, торопиться, — объяснил он. — Впереди — дорогу-то знаешь — пойдет с горки на горку, и если там эти дорожники, блин, песочком не потрусили — будем ползти. Вон как схватило — зеркало!

Ехали. Жали. Курили крепчайшие сигареты «Памир». Коля специально набил ими полный «бардачок»: прочищают мозги.

— Да, пожила бабушка, — говорил Тюнин, крутя баранку. — Такой случай, когда можно не убиваться. Пожила. Это отец у вас рано помер — я его не знал. А бабушка пожила. Сколько ей было? Семьдесят четвертый?.. Ну, могла бы еще, конечно. Но все-таки… Возраст.

Вроде утешал. А через несколько километров:

— Ты, блин, не обижайся, но заездили вы бабушку. Я и Косте прямо говорил: заездили. Трое вас, а она пахала. До последнего дня. Имела она право отдохнуть — нет?

Артамонов знал: мать Коли Тюнина, будь она жива, при таком сыне не «пахала» бы. Он бы ее на сундук с добром усадил и пряниками печатными кормил, из собственных рук. А они, верно, заездили.

— Слушай, — морщился он, — думаешь, я не понимаю, что ты прав? Прав! На сто процентов. Но ведь ты бабку Кланю тоже знал. Знал? Тогда скажи: усидела бы она там, где сытнее и легче? Она вон ко мне в гости, бывало, приедет на неделю — так измается вся: «Ох, сижу, как барыня! Ох, руки сложила!» Ее Оксана из кухни чуть не взашей выгоняла. Вот честно тебе скажу — надоедало даже. Терплю, терплю — ну, неудобно же родную мать выпроваживать, — а потом прямо спрашиваю: мама, покупать, что ли, билет? «Ну, бери». На когда? «Да лучше б на завтра…» Вот так… Она почему у Кости последние годы, как ты говоришь, пахала? Почему бы ей в городе-то, у сестры, не жить? Квартира — слава богу, всем по комнате: Таське, Ольге, ей… Да потому, что у Кости, как говорится, семеро по лавкам: три соплюхи. Потому, что сам он — с утра до ночи в школе, жена — с утра до ночи в школе. А получают за эти «с утра до ночи», — чтобы только-только концы с концами свести. А! — ладно… И не ковыряй душу.

Коля Тюнин соглашался.

— Да-а, туда, где сытнее, не поехала бы… Да-а, блин, тяжело в деревне без нагана.

И тут же принимался ругать Костю. Кого-то ему надо было ругать — непременно.

— От, блин! Сторговал ему тут «горбатенького» — «запорожца». У инвалида одного. До двух тысяч сбил цену. Дед его так раскурочил — ни одна мастерская не соберет. А я бы сделал. Потерпи, говорю, блин, чуть-чуть, я из него еще сотни четыре выжму. Дед-то ведь металлоломом торговал — совесть чиста!.. Наоборот — он нас грабил, хрыч. Нет! Купил мотоцикл с коляской. За тыщу четыреста. Подвернулся, говорит. В долги залез по макушку. А на хрена он ему, скажи? Три колеса и грудь — паруса. При его-то легких!.. От, блин, доходяга!.. Еще бы маленько — и он свой выводок, куда хочешь, под крышей возил бы…

За сопками, за перевалом (дорожники все-таки потрусили песочком, и Коля смело гнал свой «ЗИЛ»), открылась деревня. Не деревня, собственно, а рабочий поселок по официальному статусу: пять тысяч жителей. По европейским масштабам — городок. И немалый. Но все же деревня — куда денешься. Разбросанная: из конца в конец час пешего хода.

Брат Константин встретил их у калитки дома, выскочил на шум мотора, догадался. Почерневший, щеки запали, в усах — седина (вроде бы Артамонов не замечал ее раньше). Сейчас он выглядел на все свои сорок, хотя обычно ему давали меньше.

Зашли в дом.

— Братуха, — тихо сказал Константин. — Извини, что с этого начинаю… Водки не привезли? Запеклось все, — он, скривившись, помял горло.

— Водки нет, Костя. Мы же рано выехали. А денег — куча.

Артамонов, правда, приехал с деньгами. Как раз перед этим перечислили ему аванс за одну небольшую книжонку. Он сбегал вчера в сберкассу и снял почти все, что там оказалось. Оставил маленько на хозяйство. Думал из этих денег послать сколько-нибудь матери. Он ей регулярно не помогал. Изредка с какого-нибудь гонорарa, высылал сразу сотни полторы-две. Стыдился, что мало. И еще больше стыдился, когда мать потом, при встрече, говорила ему: «Сынок, да зачем ты? Такие-то деньжищи! У тебя своя семья, да Михаилу еще помогать надо…» Для нее это были «деньжищи». Господи! В магазин они пошли вместе: еще не было одиннадцати, и Артамонову могли не отпустить, а Константина все здесь знали.

— С девчонками-то как управляешься? — спросил по дороге Артамонов.

— Соседка забегает. А в основном все на Тайке, — это он говорил о старшей своей, семикласснице. — Хорошая девка растет. Не знаю, что бы делал без нее.

И еще спросил Артамонов настороженно:

— Костя… Когда это случилось?

— Вчера утром. Я на часы не поглядел — не до этого было. — Он стал рассказывать подробности, которые не успела сообщить Артамонову сестра: — Она ведь сюда приехала, чтобы в больницу лечь. У нее в последнее время ноги опять начали отказывать — тромбофлебит разыгрался. Надо было в стационар, а у Таськи там ничего не получалось: нет мест, подождите. А тут наш главврач, Володя, — молодой парнишка, но толковый, — говорит: «Константин Петрович, везите бабу Кланю (он ее хорошо знал), везите — я ее у себя положу». Ну, созвонились. Борька дяди Васин запряг своего «жигуленка», притартал ее сюда… Думаешь, легла она? Фиг! «Пока Александру не выпишут — не лягу и точка». И, конечно, к плите… — Константин помолчал. — Девятого утром — я спал еще (устряпался за эти праздники, провались они!) — поднялась раньше всех, напекла оладий, девчонок разбудила, меня, накормила всех. Стала уговаривать меня поросенка резать: давай, мол, пока выходной. А то завтра опять закрутишься… И вдруг ей плохо сделалось. Я скорую вызвал — у меня телефон теперь дома… Ты знаешь, она еще сама до машины дошла… А не довез я ее буквально двести метров. Тряхнуло на какой-то ямочке, она захрипела, глаза закатились — и все! В считанные секунды…

Еще они прошли молча.

— Все-таки, Костя, хотя бы примерно… во сколько? Константин подумал:

— В девять где-то… в полдевятого. Не раньше.

— Так, — сказал Артамонов. — Значит, верно — будил.

Костя не понял, о чем он. Да и не услышал, наверное.

— Тебе отец снится? — спросил Артамонов.

— Редко. Артамонов усмехнулся:

— Меня выбрал.

— А что?

— Приходит, — сознался Артамонов. Не сказал: «Живет во мне», — как называл это сам. Сугубый материалист Костя (ему учительство предписывало быть материалистом) такой формулы не понял бы. — И вчера приходил. Как раз в это время. Я отчего у тебя и допытываюсь — когда?..

«Меня выбрал», — думал Артамонов. Даже, вроде бы, с какой-то гордостью думал. И догадывался теперь — почему. Отец любил его, старшего сына, больше других детей. Хотя никогда не говорил об этом. Да что не говорил: он его по голове за всю жизнь не погладил. Но Артамонов знал про отцовскую любовь, чувствовал ее. Уже когда сам стал взрослым мужчиной, отцом, приезжая к родителям, где-нибудь за столом, среди общего разговора, обернувшись к отцу, вдруг ловил на себе остановившийся его взгляд: отец, забывшись, любовался сыном, и Артамонову даже неудобно становилось — за что?

Отец, когда заболел и признали у него рак желудка (но ему, конечно, не сказали), на операцию и то не согласился без совета с Артамоновым. Артамонов тогда специально приехал, долго разговаривал с врачами. Те отпускали отцу месяца два. Если без операции. А если, мол, прооперировать — есть шанс, что протянет и несколько лет. Кто их поймет, эскулапов этих.