Застекленная деревня

— Что вы имеете в виду?

— Хилли умерла. Позор дочери, вспышки гнева супруга, сопровождавшиеся цитатами из Библии, и слабое сердце доконали ее. А Мерт с тех пор, как похоронил жену, не обратился ни с единым словом ни к Саре, ни к малышке.

— Вы шутите!

— Ну, ты же видел их вместе. Разве Мертон Избел хоть раз взглянул на Сару или на Мэри-Энн? Они живут в одном доме, Сара ведет хозяйство, готовит отцу еду, стелит ему постель, стирает носки, сбивает для него масло, отделяет сливки, помогает доить коров и работать в поле, а он притворяется, будто ее не существует вовсе. Невидимая женщина с невидимым ребенком.

— В Шинн-Корнерс все так к ней относятся? — резко спросил Джонни.

— Нет-нет, тут ты не прав. Здесь все ее жалеют — все, кроме Мерта. Для пуританина адюльтер всегда был серьезным преступлением, так как, подобно убийству, он подвергает опасности семью и общину. Но внебрачная связь — другое дело. Этот проступок вредит в основном тем, кто его совершает.

— К тому же он всегда был широко распространен, — заметил Джонни.

— Да, конечно. Помни, что пуританин — человек практичный. Он поддерживает статут, рассматривающий внебрачную связь как преступление, из принципа, но часто смотрит на нее сквозь пальцы, понимая, что в тюрьмах мира недостаточно места для подобных преступников. Нет, в этой борозде камень — Мерт Избел. Мы испытываем жалость к Саре и Мэри-Энн, но можем проявлять ее, только когда Мерта нет рядом. А такого практически не бывает. Он удовлетворяет свою злобу, не выпуская Сару из поля зрения. В церкви и в других местах, где они появляются вместе, мы игнорируем Сару и девочку, так как, если мы не будем этого делать, Мерт сделает их жизнь еще более невыносимой. А если ему перечить, он вполне способен впасть в бешенство. К тому же это его дочь и внучка, а в новоанглийской деревне не принято вмешиваться в семейные дела… Только тетушка Фанни всегда оказывала Саре и девочке особое внимание. Ее не заботило, видит это Мерт или нет. По какой-то причине Мерт побаивался старую тетушку Фанни. По крайней мере, он игнорировал проявление ее доброты к изгоям.

Теперь ты знаешь, почему Сара Избел не может участвовать в жюри. Мерт воспротивится. В жюри могут войти либо он, либо Сара, а из них двоих деревня, безусловно, выберет Мерта. Он глава семьи, налогоплательщик, владелец недвижимости и церковный дьякон.

Таким образом, у нас одиннадцать присяжных.

— Но больше никого не осталось, — сказал Джонни. — Или я о ком-то забыл?

— Нет, это все.

— Значит, вы собираетесь навязать им жюри из одиннадцати человек?

— Сомневаюсь, чтобы мне это удалось.

— Тогда что вы намерены делать?

— Ну, — промолвил старик, что-то рисуя в блокноте, — остаешься ты.

— Я?! — Джонни был изумлен. — Вы рассчитываете на меня в качестве двенадцатого присяжного?

— Ну, полагаю, ты не захочешь в это ввязываться…

— Но…

— Хотя это было бы удобно, — закончил судья.

— В каком смысле?

— Ты бы сидел среди этих людей, Джонни, видя и слыша все происходящее. А у меня был бы человек среди присяжных, которому я мог бы доверять.

— Возможно, в этом что-то есть, — признал Джонни.

— Значит, ты согласен? — Судья уронил карандаш. — Превосходно, Джонни! Даже если Сара Избел каким-то чудом станет двенадцатым присяжным, или Хоузи Леммон передумает, или Эрл Скотт потребует, чтобы его привозили в инвалидном кресле, я пристрою тебя как дублера — ты слышал, как я излагал причину для наличия тринадцатого присяжного.

— Но как я могу заседать в здешнем жюри? — возразил Джонни. — Я даже не житель этого штата. Они никогда не примут постороннего.

— Ты не совсем посторонний, Джонни, если носишь фамилию Шинн. В любом случае им придется тебя принять. Я говорил тебе, что знаю дюжину способов справиться со строптивой коровой? Вот один из них. — Судья открыл верхний ящик стола и достал два скрепленных бланка с отпечатанным на машинке текстом.

— Мошенник, — усмехнулся Джонни. — Вы все подготовили заранее. Что это такое?

— В том, что касается защиты конституционной демократии, я отъявленный плут, — сказал судья Шинн. — Это документ, касающийся недвижимости на западной границе моих владений — дома и десяти акров земли. Дом обычно сдается в аренду, но последний съемщик выехал два года назад, и с тех пор он стоит пустой. А это, — судья достал из ящика еще одну бумагу, — документ о продаже. По его условиям, я, Луис Шинн, продаю тебе, Джону Джейкобу Шинну, дом и десять акров земли за… какую сумму ты предлагаешь?

— В настоящий момент, — с усмешкой сказал Джонни, — на моем банковском счете четыреста пять долларов и тридцать восемь центов.

— За сумму в десять тысяч долларов в воображаемой валюте, а ты любезно подпишешь обязательство «продать» мне недвижимость назад на тех же условиях, когда все будет кончено. Не знаю, сколько законов я при этом нарушаю, — продолжал судья, — и сейчас меня это мало интересует. Когда приедет Энди Уэбстер, он засвидетельствует твою и мою подписи, а завтра утром мы первым делом отнесем документы в ратушу, где их засвидетельствует Берни Хэкетт в качестве секретаря деревенской корпорации, за что ты заплатишь ему четыре доллара. После этого ты станешь владельцем недвижимости в Шинн-Корнерс со всеми вытекающими отсюда правами, включая право участвовать в жюри присяжных. Ничто так не впечатляет янки, чем документ о владении землей. Более мелкие детали вроде срока проживания, неучастия в голосовании и так далее мы благополучно проигнорируем.

Джонни озадаченно уставился на судью.

— В чем дело? — осведомился старик.

— Я пытаюсь обрести чувство реальности происходящего, но не могу, — ответил Джонни. — Все эти трюки… Не устраиваете ли вы большую бурю в маленьком стакане воды, судья?

— Думаешь, он маленький?

— Микроскопический. Речь идет об одном человеке, по всей вероятности виновном в убийстве. А вы ставите всю деревню с ног на голову, морочите голову полицейским и чиновникам округа, втягиваете в дело губернатора штата…

Судья Шинн поднялся с кресла и, сдвинув брови, принялся шагать взад-вперед вдоль полок с книгами по юриспруденции.

— Один человек, — медленно произнес он. — Да, это может казаться нелепым, но только потому, что ты думаешь о Джозефе Ковальчике так, словно он существует в вакууме. Что такое один человек? Это не только Джозеф Ковальчик, Джонни, — это и ты, и я, и Хьюб Хемас, и любой другой. Все всегда начинается с одного человека. В 1735 году в Нью-Йорке судили немецкого иммигранта Джона Питера Зенгера за клевету в печати — в своем еженедельнике он опубликовал несколько полемических статей. Это один человек. А другой человек по имени Эндрю Хэмилтон защищал право Зенгера печатать правду. Он добился оправдания Зенгера, и это обеспечило свободу прессы в Америке. Кто-то должен стоять на страже человеческих прав, Джонни. Нам везло — возможно, больше, чем мы заслуживали. Наши права всегда кто-то защищал.

Возьми дебаты во время утверждения конституции, — продолжал судья Шинн. — Их участники, требовавшие обеспечения на судебном процессе процедурных гарантий, выступали не с сугубо теоретических позиций. Принятие Билля о правах, в особенности 5-й и 6-й поправок, было обусловлено реальными страхами, выросшими из подлинных событий в колониальной истории. Например, судов над ведьмами в 1692 году.

На этих процессах судьями были любители, а генеральным прокурором — торговец. Ни один человек, обучавшийся праву, в них не участвовал. Обвинителю было позволено представлять то, что именовалось «призрачными уликами», и вызывать свидетелями раскаявшихся «ведьм», дававших показания против обвиняемых. Любой из толпы, кто жаждал быть услышанным, независимо от того, имели ли его показания отношение к делу, мог поступить так же. В обстановке разгула суеверий и истерии двадцать женщин были признаны виновными, большинство из них повешены, а одну — восьмидесятилетнюю старуху — буквально растоптала толпа. То же самое происходит сегодня в так называемых «верховных народных судах» коммунистического Китая. А если на то пошло, и в Вашингтоне, где разрушаются человеческие репутации и парализуется способность людей зарабатывать на жизнь — в нарушение всех процессуальных правил.