Братец жук

— Говорит, что инженер, но на самом деле электромонтер. Он интеллигентный человек, но психически болен. Иногда я думаю, что мне не остается ничего другого, как наложить на себя руки.

— Но он устраивает тебя?

— И да, и нет. Я ненавижу дикарей. И я устала от него. Он мне надоел. Распугал всех моих друзей. Убеждена, что как-нибудь он просто меня убьет. Это мне ясно, как Божий день. Но что делать? Тель-авивская полиция ничем не отличается от любой другой полиции на свете. Они говорят: "Вот когда он вас убьет, мы его посадим". Сперва он должен себя скомпрометировать. Если б я могла куда-нибудь уехать, я бы ни минуты здесь не задержалась, но иностранные консульства выдают визы неохотно. Тут у меня, по крайней мере, квартира. Хотя квартира — громко сказано! Так, крыша над головой. А что делать с картинами? Они только пылятся. А если даже и решусь уехать — на что жить? Алименты от бывшего мужа, доктора — всего несколько фунтов, да и те он высылает с опозданием. Они там не имеют понятия о нашей жизни. Здесь не Америка. Я голодаю, честное слово. Не хватайся за бумажник, все не так страшно. Жила все время одна и подохну одна. Я даже горжусь, что такая у меня судьба. Каково мне пришлось и через что я прошла — об этом никто не знает, даже Господь. Ни дня без какой-нибудь катастрофы! И вдруг — захожу в кафе, а тут — ты. Вот это действительно удача.

— Ты разве не знала, что я здесь?

— Нет, знала, но кто ведает, каким ты стал через столько лет? Я вот ни на грош не изменилась, и в этом мое несчастье. Я осталась той же самой. Те же желания, те же мечты. Люди меня мучают так же, как двадцать лет назад в Польше. Все ненавидят меня, не могу понять за что. Я читала твои книги. Я ничего не забыла. Я часто думала о тебе, даже когда лежала опухшая от голода в Казахстане и смерть заглядывала мне в глаза. У тебя где-то написано, что грешат в ином мире, а ад — здесь. Для тебя это, наверно, только слова, но это — правда. Я — перевоплотившаяся грешница из иного мира. Геенна — во мне. Меня изводит здешний климат. Мужчины становятся импотентами, женщин снедает страсть. Чего ради Господь дал евреям эту землю? Когда начинается хамсин, у меня мозги лопаются. А ветры здесь не дуют — они воют, точно шакалы. Иногда я целый день лежу в постели, нет сил встать, а ночью брожу, как хищник. Сколько я еще смогу так? Но ведь жива, и видеть тебя — праздник…

Чуть не опрокинув стул, она вскочила:

— С ума сойду от этих москитов!

Хотя я уже пообедал, но еще раз поел с Дошей и распил с ней бутылку «Кармеля». Потом мы пошли к ней. По дороге она без умолку извинялась за убогость своего жилища. Мы шли каким-то парком. На улицах горели фонари, бессильные прорвать пелену мрака. Недвижная листва казалась окаменевшей. Мы шли по темным улицам, каждая из которых носила имя какого-нибудь еврейского писателя или ученого. Я читал вывески на магазинах женской одежды. Комиссия по модернизации иврита нашла слова для обозначения бюстгальтеров, нейлоновых чулок, корсетов, дамских причесок, докопавшись в Танахе, Вавилонском и Иерусалимском Талмудах, мидрашах, даже в Зохаре[6] до корней этих мирских понятий. Был уже поздний вечер, но здания и асфальт источали дневной зной. Сырой воздух был настоев на запахах мусора и рыбы.

Я ощущал под ногами древность земли и спящие в ее недрах цивилизации. Где-то в глубине скрывались золотые тельцы, украшения храмовых жриц любви, изваяния Ваала и Астарты. Здесь пророки предрекали катастрофы. Из соседней гавани Иона отправился в Фарсис вместо предначертанной ему провидением Ниневии.[7] Днем эти события удаляются, но по ночам прошлое снова проступает наружу. Я слышал перешептывания призраков. Тревожно вскрикнула вспугнутая птица. Обезумев от страсти, бились об уличные фонари мотыльки.

Никакие былые измены не осквернили той преданности, которую я ощутил в руке Доши. Она повела меня по лестнице какого-то дома. Ее квартира в самом деле ютилась прямо на крыше. Стоило ей отворить дверь, как мне в нос ударила волна зноя, смешанного с запахами краски и примусного спирта.

Единственная комната служила и студией, и спальней, и кухней. Доша не стала зажигать свет. Прошлое приучило нас обоих раздеваться и одеваться в темноте. Она отодвинула жалюзи, и ночь осветила комнату отблеском улиц и звезд. К стене была прислонена картина. Я понимал, что в свете дня ее причудливые линии и цвета были бы мне безразличны, но сейчас она чем-то притягивала меня. Мы молча поцеловались.

После нескольких лет жизни в Соединенных Штатах я успел забыть, что бывают квартиры без ванной. У Доши в комнате был только умывальник, а уборная находилась прямо на крыше. Доша открыла стеклянную дверь на крышу и показала, куда идти. Я хотел зажечь свет, но не мог нащупать ни выключателя, ни шнурка. В темноте рука наткнулась на крючок с нанизанными на него обрывками газеты. На обратном пути я сквозь стекло двери увидел, что Доша включила лампу.

Внезапно на стекле появился мужской силуэт. Высокий, широкоплечий. Я услышал голоса и моментально понял, в чем дело. Вернулся сумасшедший любовник. Я был не на шутку испуган, и в то же время с трудом сдерживал смех: мои вещи остались в комнате, я вышел голым.

Бежать было некуда — ни одного примыкающего вплотную здания. Да если б мне и удалось слезть с крыши четырехэтажного дома на улицу, не мог же я вернуться в гостиницу нагишом. Мне пришло на ум, что Доша, быть может, успела спрятать мою одежду, заслышав на лестнице шаги этого типа. Но он в любую минуту мог выйти на крышу. Я принялся оглядываться, ища хоть какое-нибудь укрытие. Пусто. Я встал за стенкой уборной. Может, не заметит. Но сколько я тут смогу простоять? Через несколько часов рассветет.

Я припал к стенке, точно загнанный зверь в ожидании охотничьего выстрела. Прохладный бриз с моря смешивался с исходившим от крыши жаром. Я трясся и с трудом сдерживался, чтобы не стучать зубами. Было ясно, что единственный возможный путь — спуск по балконам, но, взглянув, я понял, что не смогу добраться даже до ближайшего. А прыгну — так не только ногу, но и голову, чего доброго, сломаю. Кроме того, у меня были все шансы попасть в полицию или сумасшедший дом. Страх не мешал мне чувствовать нелепость ситуации. Из-за стеклянной двери до меня доносилось хихиканье. Конечно же, они смеются над моим злосчастным свиданием в тель-авивском кафе. Я взмолился Богу, против которого столько грешил: "Отче, смилуйся! Не дай погибнуть так глупо!", и поклялся пожертвовать изрядную сумму на бедных, если только выберусь из этой западни.

Надо мной простирался космос со всеми своими солнцами, планетами, кометами, туманностями, астероидами, бесчисленными и необычно близкими звездами и кто-знает-какими-силами и духами — то ли сам Господь, то ли порождение его существа. Мне показалось, что в пристальном взгляде, устремленном на меня из круговерти вселенского полночного веселья, сквозило легкое сочувствие. Словно распростертая надо мной бездна говорила: "Подожди, сын человеческий, мы знаем, в какой переплет ты попал. Надо пораскинуть мозгами!"

Долго я стоял и всматривался в небо и мешанину домов, составляющих Тель-Авив. Сквозь охватившую город пелену сна стали постепенно прорываться то случайный звук, то собачий лай, то человеческий голос. Мне почудилось даже, что я слышу прибой и какой-то колокольчик. А насекомые, оказывается, ночью не спят. То и дело пролетали мимо некие существа, кто с одной парой крыльев, кто — с двумя. У моих ног ползал громадный жук — останавливался, поворачивал в сторону, будто заблудился на этой странной крыше. Никогда дотоле я так не ощущал свое родство с насекомыми. Я разделил их судьбу. Никто из нас не знал, где родился и почему должен умереть. "Братец жук, — пробормотал я, — что им всем от нас надо?" Меня переполнял почти религиозный экстаз. Я стоял на неведомой крыше, на той земле, которую Бог вернул спасшейся от уничтожения части своего народа. Я обнаружил, что нахожусь в беспредельном пространстве с мириадами галактик между двумя вечностями — отошедшей в прошлое и грядущей. А может быть, ничто не ушло навсегда, и все, что было или даже будет, просто раскручивается во вселенной подобно бесконечному свитку. Я просил прощения у своих родителей, где бы они ни были — против них я восстал когда-то и сейчас я позорил их. Я испрашивал Божьего прощения. Ведь вместо того, чтобы вернуться в обетованную Им землю и посвятить себя изучению Торы и исполнению заповедей, я устремился за погрязшей в суете искусства блудницей. "Помоги мне, Господи!" — отчаянно взывал я.

6

Танах — еврейское название Библии, аббревиатура слов; «Тора» ("Пятикнижие"), «Невиим» ("Пророки"), «Ктувим» ("Писания"), являющихся названиями трех основных разделов Библии. Талмуд (ивр.) — букв, «учение», «изучение»; обширный цикл религиозной литературы, завершенный к 5 в. н. э. и регламентирующий религиозно-правовые нормы иудаизма; содержит толкование и обсуждение Закона, устные предания, научные сведения и т. д. Существуют Иерусалимский (созданный в Эрец-Исраэль) и Вавилонский (созданный еврейской общиной Вавилонии) Талмуды. Последний получил особенно широкое распространение в Европе и часто называется просто Талмуд. Мидраши — сборники раввинистических толкований Библии. «Захар», или "Сефер ха-Захар" (ивр.) — букв. "Книга сияния"; важнейшее произведение каббалистической литературы. Каббала (ивр.) — букв, «получение», «предание»; эзотерическое еврейское теософское учение с элементами мистики и магии, стремящееся постигнуть скрытый истинный смысл Торы и других священных книг, заключающих, по мнению каббалистов, символическое описание Бога и Божественных процессов.

7

В библейской Книге Ионы рассказывается, что Бог повелел пророку Ионе отправиться в столицу Ассирии Ниневию и объявить погрязшим в грехах и нечестии жителям города о готовящейся им Божьей каре. Пытаясь уклониться от возложенной на него миссии. Иона сел на корабль, плывший в противоположном направлении, однако впоследствии исполнил Божью волю.