Кафетерий

Как-то я вошел в кафетерий и увидел Эстер, в одиночестве сидевшую за столом. Да, да, ту самую Эстер, даже в той же самой меховой шапке. Лишь прядь седых волос спадала на лоб. И еще вот что странно: мех на шапке тоже, мне показалось, подернулся сединой. Посетители не проявляли к ней никакого интереса, а возможно — вовсе не знали. На лице Эстер появилась печать прожитых лет: под глазами легла тень, взгляд уже не был так безоблачен, а неуловимые штрихи возле губ придали им выражение то ли горечи, то ли разочарования. Я поздоровался. Она ответила мне мимолетной улыбкой, тут же исчезнувшей с лица.

— Что с вами стряслось?

— Жива еще.

— Можно сесть?

— Пожалуйста, конечно.

— Кофе выпьете?

— Нет. Ну, если вы настаиваете…

Я заметил, что она стала курить, а еще — читала не ту газету, где печатался я, а издание наших конкурентов. Переметнулась к врагам. Принеся ей кофе, а себе — тушеный чернослив по прозванью "Смерть запорам!", я сел.

— Где вы были все это время? Я вами интересовался.

— В самом деле? Спасибо.

— Что случилось?

— Ничего хорошего.

Она смотрела на меня. Я знал, что она видит во мне то же самое, что вижу я в ней — медленное увядание плоти.

— Вы лысый, но — седой, — заметила она. На какое-то время воцарилось молчание. Затем я сказал:

— Ваш отец… — и уже понял, что его нет.

— Он умер почти год назад, — ответила Эстер.

— Вы все еще сортируете пуговицы?

— Нет. Стала продавщицей в магазине готового платья

— Можно поинтересоваться, что вообще у вас происходит?

— О, ничего, абсолютно ничего. Можете не верить, но сидя тут, я думала о вас. Я попала в какую-то западню. Даже не знаю, как сказать. Может, вы мне что-нибудь посоветуете? У вас еще осталось терпение слушать таких маленьких людей, как я? Ну-ну, я не собиралась вас обидеть. Между прочим, я даже сомневалась, помните ли вы меня. Короче, я работала, но было все труднее и труднее. Артрит заел. Ощущение, будто кости трещат. Утром просыпаюсь — не могу сесть. Один врач сказал, что выскочил диск в позвоночнике; другие все валили на нервы; третий сделал рентген и вроде как обнаружил опухоль, хотел положить меня на несколько недель в больницу, но я под нож не пошла. И тут вдруг появился маленький человечек, адвокат. Он сам из беженцев и связан с германскими властями. Вы же знаете, они сейчас выплачивают деньги по репарациям. Да, верно, я бежала в Россию, но тем не менее я — жертва нацизма. Кроме того, досконально моей биографии они не знают. Я могла бы получить пенсию плюс несколько тысяч долларов, но мой выскочка-диск тут не помощник: он сместился уже после лагерей. Этот адвокат говорит, что у меня есть только один шанс — убедить их в моей физической немощи. Увы, это и в самом деле правда, но как вы ее докажете? Немецкие врачи — что невропатологи, что психиатры, все требуют доказательств. Все должно выглядеть так, как описано в учебниках — только так, и никаких отклонений! Адвокат хочет, чтобы я изобразила слабоумие. Разумеется, двадцать процентов денег идут ему, а то и больше. Ума не приложу, зачем ему столько денег. Уже за семьдесят, старый холостяк. Пытался ко мне приставать. Он сам уже порядком мишугинер.[3] Но как мне сыграть слабоумие, когда я и в самом деле плоха? Меня воротит от всего на свете, я боюсь всерьез свихнуться. Да и не люблю надувательство. Но этот шистер[4] не отстает. Сплю я тоже очень плохо. Когда утром звонит будильник, встаю разбитая, как когда-то на лесоповале в России. Конечно, я принимаю снотворное — без него мне вовсе не уснуть. Вот вам в общих чертах ситуация.

— Почему вы не вышли замуж? Вы ведь и сейчас привлекательны.

— Ну, опять пошло-поехало! Не за кого. Слишком поздно. Знай вы, что у меня на душе, вы б меня об этом не спрашивали.

Промелькнуло несколько недель. Пошел снег, сменившийся дождем, а потом ударили морозы. Я стоял у окна и глядел на Бродвей. Пешеходы полушли, полускользили по обледеневшим тротуарам. Машины еле ползли. Небо над крышами было фиолетовым, не было видно ни луны, ни звезд, и хотя было восемь часов вечера, пустынные магазины напоминали об экономическом спаде. На мгновение я ощутил себя в Варшаве. Зазвонил телефон, и я метнулся к нему так же, как кидался десять, двадцать, тридцать лет назад, когда еще ждал чего-то от телефонного звонка. Я поднял трубку, но ответом на мое «алло» была лишь тишина, и меня охватил страх — словно какая-то злая сила прятала от меня хорошие новости. Затем послышалось бормотание, и я различил свое имя, произнесенное женским голосом.

— Да, это я.

— Извините за беспокойство. Меня зовут Эстер. Мы встречались несколько недель назад в кафетерии…

— Эстер! — воскликнул я.

— Даже не знаю, как набралась смелости позвонить. Мне нужно поговорить с вами. Если, конечно, у вас есть время и… Пожалуйста, простите меня за смелость.

— Ну что вы, какая смелость?! Вы можете ко мне прийти.

— Если я вам не помешаю. В кафетериях трудно говорить — шумно, да и любителей подслушивать достаточно. То, что я хочу вам рассказать, — секрет, и я его больше никому не доверю.

— Приходите, пожалуйста.

Я объяснил Эстер, как до меня добраться, принялся было наводить порядок в квартире, но быстро понял, что это невозможно. Все столы и стулья были завалены письмами. По углам высились кучи книг и журналов. Открыв шкаф, я попытался запихнуть туда все, что попадало под руку: куртки, брюки, рубашки, ботинки, комнатные туфли. Подняв какой-то конверт, я с изумлением обнаружил, что он так и остался нераспечатанным. Надорвав его, я вытащил чек. "Что со мной делается? Совсем уже рехнулся, что ли?" — спросил я сам себя вслух. Попытался прочесть приложенное к чеку письмо — не мог найти очки. И авторучка тоже пропала. А где же ключи? Послышался звонок, сперва я даже не понял, что это — телефон или дверь. Подошел к двери, открыл и увидел Эстер. Должно быть, снова пошел снег — шляпа и плечи ее были запорошены. Я пригласил ее войти, в ту же секунду приоткрылась дверь соседней квартиры, и соседка, разошедшаяся с мужем и с напрасным усердием бесстыдно шпионившая за мной, уставилась на мою гостью.

Эстер сняла сапоги, а я повесил ее пальто на шкаф с Британской энциклопедией. Потом, убрав с дивана несколько рукописей, я усадил ее.

— У меня тут первозданный хаос, — сказал я.

— Неважно.

Я уселся в кресло, заваленное носками и носовыми платками. Мы немного поболтали о погоде, об опасностях, подстерегающих людей на нью-йоркских улицах ночью и даже вечером, после чего Эстер сказала:

— Помните, я как-то рассказывала вам об адвокате?.. Ну, про то, что я должна пойти к психиатру ради немецких денег?

— Да, помню.

— Я не рассказала вам всего. Это было слишком дико. Да и сейчас мне это кажется невероятным. Только умоляю, не перебивайте. Я не в очень хорошей форме, а скорее — попросту нездорова, но отличить реальность от бреда все еще способна. Я не спала ночами и все думала, звонить вам или нет, и решила вас не беспокоить, но сегодня вечером поняла, что если я не доверюсь вам, то уже ни с кем на свете не поделюсь. Я читала ваши книги и знаю, что вы обладаете чутьем на важные тайны… — все это Эстер проговорила, запинаясь и заикаясь от волнения. Иногда в ее глазах на мгновенье вспыхивала улыбка, но тут же гасла, сменяясь печалью и неуверенностью.

— Можете рассказать мне все, — успокоил я ее.

— Боюсь, вы примете меня за ненормальную.

— Клянусь, что нет. Эстер закусила губу.

— Я хочу, чтобы вы знали — я видела Гитлера.

Я был готов ко всяким сюрпризам, но тут и у меня перехватило дыхание.

— Когда?.. Где?..

— Вот видите, вы уже напугались. Это было три года назад… Нет, уже почти четыре. Я видела его тут, на Бродвее.

— На улице?

— В кафетерии.

Я силился проглотить слюну.

— Скорее всего, кто-то просто был похож на него, — выдавил я в конце концов.

3

Мишугинер (идиш) — сумасшедший.

4

Шистер (идиш) — букв. "сапожник".