Английский путь

— Чего это за чикса, с которой ты тут трепался?, — спросил Билли Брайт, усаживаясь рядом с Гарри.

— Она немка. Работает в баре в Берлине.

Он показал Брайти карточку.

— Похоже на гейский бар, — сказал тот, усмехаясь. — Что за название такое — «Бэнг»? Там, должно быть, полно извращенцев. Мы разнесем это местечко.

— Забудь об этом. Она не так выглядит.

— Попка ничего.

— У нее квартира там.

Билли засмеялся.

— Здорово. Мы навестим ее и посмотрим, какие у нее подруги.

Гарри совсем не хотелось брать с собой Брайти. Он запланировал частное пати. Так сказать, в одно рыло. Это просто убийственно, поехать трахаться и взять с собой всю банду. Если там будет Картер, он засунет ей еще до того, как Гарри прикончит первую бутылку, а остальные парни напьются лагера, прихватят кассу и вынесут все стекла.

— Я захватил с собой несколько кассет, — сказал Билли. — Всю неделю собирал. Маршевые банды, Oi! и несколько современных вещей. Патриотический саундтрек для выезда. Ты же знаешь все эти европейские бары. Кругом попсовое говно. Чтобы себя чувствовать на уровне, нужна приличная музыка.

Гарри кивнул. Он посмотрел на ди-джей Брайта, бульдога-звукооператора. Это была хорошая идея. Билли открыл свой бэг и показал Гарри магнитофон и десяток кассет. Это неплохо, потому что по радио никогда не можешь услышать музыку, которая тебе нравится. Ветер усиливался, и Билли закрыл бэг, чтобы не намочить свою музыку.

— Где остальные?, — спросил он, оглядывая пустую палубу.

— В баре.

— Я думаю, что присоединюсь к ним. Здесь становится холодновато. Ты идешь?

Гарри хотел остаться еще немного. Ему всегда нравился дождь; только бушующее море могло заставить его отправиться внутрь. Ди-джей Брайт посмотрел на него, как на опасно больного, и кивнул, показывая, что понимает.

Было еще рано, но с двумя пинтами «Директорс» в желудке Фэрреллу пора было отправляться домой. Он попрощался с Бобом и поставил кружку на стойку. Денис была милой девушкой и улыбнулась пенсионеру. Стоял чудесный летний вечер; он надеялся, что Боб сможет разобраться в себе, или, если это «синдром Персидского Залива», правительство вспомнит о своих обязанностях. Он не был оптимистом, когда дело касалось всяких официальных вешей, странно, как постоянно повторяется одно и то же. Он подумал об иприте, о том, как его впервые применили на Сомме, о контуженных, о тех, кого добивали, чтобы облегчить страдания и ускорить смерть, о покалеченных людях, оставшихся гнить заживо. Он попался отогнать прочь эти мысли. Воспоминания настигали его внезапно, и это случалось все чаще и чаще. А он думал, что похоронил их глубоко внутри. Конечно, он знал причину. Необходимо принять решение, но это может подождать до другого дня. Фэррелл хотел просто наслаждаться вечерним воздухом. Мир странен, и одно из преимуществ старости в том, что с годами ты становишься более отзывчивым и менее агрессивным. Жизнь жестока и несправедлива, но твое время проходит, и с этим ничего не поделаешь.

Билл Фэррелл подумал о том, что в дни его молодости жизнь была более невинной, но в то же время более тяжелой. Когда начались бомбежки, люди стали жить одним днем. Не было смысла что-то планировать. Никто не знал, что будет дальше, будешь ты жить или умрешь. В то время, когда он проходил подготовку в военных лагерях, в начале войны, в стране царило уныние. Подлодки Деница 41 , наводящие ужас в Атлантике, массовые бомбежки, поражения в Дюнкерке и Дьеппе. Тогда его часто глодала злость и обида на богатых, тех, кто выше его по положению. В то время в людях было развито уже несуществующее сегодня классовое самосознание, и офицерам приходилось делом доказывать свое право отдавать приказы. Американизация английской культуры, начавшаяся свыше тридцати лет назад, привела к торжеству грубого материализма, истеблишмент делал народ все более мягкотелым, и ничего не давал ему взамен. Английский дух продали за деньги, и это все чаще повергало Фэррелла в депрессию.

Солдаты Второй мировой войны учились на опыте тех, кто воевал в Первой. Он был воспитан людьми, служившими на Западном Фронте, побывавшими в самом настоящем аду. Между двумя войнами было очень много общего, и Фэррелла всегда бесило то, какими изображали обычно солдат, вернувшихся с войны. На самом деле они говорили то, что думали, и не были самодовольными болванами. Тысячи рабочих погибли в бойне на Западном Фронте из-за некомпетентности офицеров, представлявших высшие классы общества, и это невозможно забыть. Даже сейчас в нем закипала злость, словно в молодости, когда он вспоминал об этих вещах. Он был обманут, элита просто грела руки на их страданиях, но сейчас было уже все равно. Это не имеет значения, когда ты стар. Он так часто говорил себе, что ему все равно, что почти убедил себя в этом. Он выполнил свой долг по отношению к Англии, а государство мало что дало ему. Ему пришлось пройти жестокую школу. Но он сражался не за политиков и бизнесменов, и политикам и бизнесменам наплевать на старика, доживающего свои годы в однокомнатной муниципальной квартире. Он помнил празднование Дня Победы; помнил, как тори 42 хотели видеть немецких солдат, марширующих по центру Лондона. Вот это действительно было просто невероятно.

Фэррелл подумал о двух выпитых им пинтах и улыбнулся. Две пинты — это немного, и дело не в цене. В молодости он любил выпить, так же как его приятели. Это была его жизнь, его культура, и он наслаждался ими. В The Unity всегда было пианино в те дни, и один чел помимо традиционных лондонских мелодий играл буги-вуги. Он вспомнил своего брата, стоящего у стойки. Брат проводил вечера в The White Horse в Хоунслоу, они пили биттер, хотя некоторые его приятели пили мягкую выпивку. Пиво было дешевым, в пабах всегда было полно народу. Лагер появился позже. Иногда случались драки, но он не хотел вспоминать о них. Это было глупо. Они никогда не использовали ножи или бутылки, только кулаки. Драки не были слишком жестокими; просто пьяные драки. Ссадины и синяки заживали, и все, что оставалось, это смутные воспоминания, стиравшиеся со временем.

Фэррелл встряхнулся; он знал, что может вспомнить, если захочет. Если быть абсолютно честным, возраст не разрушил его память. По крайней мере пока. Он подумал еще немного и заставил мозг вернуться. Было сложно помнить вещи такими, какими они были в действительности, а не такими, какими их хочется помнить. Особенно это касалось войны. Очень многих вещей можно избежать, если приложить к ним немного лоска. Это единственный способ выжить как целое. Уэст научится. Это английский способ обращаться с вещами. Иногда он работает, иногда нет. Он все сделал правильно. Самодисциплина и контроль.

Войдя в квартиру, Фэррелл налил маленькую чашку чая и присел у окна. Он смотрел на здания вокруг; сгущались сумерки. Это было отличное время суток, и погода стояла чудесная. Он любил жаркую погоду, так же как его жена. Он посмотрел на ее портрет на стене. Он видел ее с обритой головой и сломанными ребрами, изнасилованной и избитой, ожидающей своей очереди перед нацистским крематорием. Но он не хотел думать об этом, он предпочитал смотреть как загорается свет в окнах домов, и просто наслаждаться спокойным вечером. Он оставил свою старую квартиру переехал в новую. Это было хорошее решение, хотя к нему его подтолкнула дочь, сам бы он остался там, где был. Ведь та квартира была его домом, но все к лучшему. Что-то нужно оставлять позади. Он слышал раскаты чьего-то баса на улице и звонкий смех. Он был счастлив иметь то немногое, что у него есть.

В молодости у него и друзей были кое-какие приключения, конечно. На прошлой неделе он узнал о смерти Джонни Бэйтса. Это был тяжелый случай, старина Джонни, вечно пьяный и дерущийся с полицейскими. Есть определенные неписаные правила — если ты бьешь полицейского, потом в участке они тебе это вернут сторицей. Так они поддерживали порядок, и большинство людей это быстро успокаивало. Раньше он никогда не слышал о том, что кого-то избили до смерти, как сегодня. Хотя, может быть, это и случалось, просто убийство тогда было легче скрыть. Правда, ему в это не верилось. Сегодня все происходящее открыто для всех, и это не плохо, просто это показывает, как далеко все зашло, но в Англии раньше было больше насилия. Ты был более свободным, но все, что они давали одной рукой, они забирали другой.