Зигмунд Фрейд

Недавно, когда мы разговаривали, папа и я пришли к тому, что анализ — это занятие не для обычных людей, а для тех, кто хочет быть чем-то гораздо лучшим — кто знает, чем именно! Сложность не в самом процессе анализа — его можно выполнять с помощью простой логики, — а в постоянной работе с человеческими судьбами.

В таком контексте какое значение имеет физическая слабость? В любом случае, среди Фрейдов было много долгожителей, и это ободряло. Матери Фрейда в 1925 году исполнилось девяносто лет. Родственники то и дело навещали ее на горном курорте Бад-Ишль, где она проводила лето, глухая, но спокойная, и старались не сообщать о смертях в семье. Фрейд не присоединялся к этим посетителям. Иногда ему снились умершие родственники. Перед семидесятым днем рождения он писал Сэму, что он «не тот, какими мой и твой отец были в этом возрасте». Вскоре после этого он подкрепил это заявление двумя приступами стенокардии на улице, которые ухудшили и без того слабое здоровье.

Когда в мае 1926 года Фрейду исполнилось семьдесят лет, мэр Вены вручил ему диплом почетного гражданина города. Нобелевская комиссия не дала ему премии ни в том году, ни позже, несмотря на слухи. Он продолжал втайне надеяться. «Не дали Нобелевской премии», — 31 октября 1929 года сделал он первую запись в кратком дневнике, который начал вести в этом году. «Определенно не получил Нобелевской премии», — последовало в 1930 году, хотя тогда он уже получил ненамного худший приз, Литературную премию имени Гете. «Большая честь, хотя и небольшая сумма», — написал он Сэму, оставаясь, как всегда, практичным.

Интересные женщины сидели у его ног или лежали на кушетке. Так было всегда, но в старости их стало еще больше, как будто все считали, что сейчас безопасно и прилично соприкоснуться с этим памятником сексуальности. Неожиданно увлеклась психоанализом французская принцесса Мария Бонапарт. Она вошла в жизнь Фрейда в 1925 году, потребовав, чтобы он лечил ее «Принцесса Мария была к тому же женой греческого принца Георгия. Ей было сорок три года. Это была богатая, невротичная, фригидная и имеющая многочисленных любовников женщина (среди них был французский премьер-министр). Она восхищалась одним из первых французских психоаналитиков, Рене Лафоржем. Тридцатью годами раньше она была бы подходящей кандидатурой для „Этюдов по истерии“ вместе с Анной фон Либен и другими богатыми мечтательными истеричками.». Едва войдя в кабинет, она почувствовала мощный «трансфер» и заявила ему, что любит его.

Фрейд предупредил ее, что у него слабое здоровье. Бонапарт расплакалась, хватая его за руку. Фрейд был польщен. Она была чем-то вроде красавицы и чудовища одновременно, и он потакал ей во всем, если не считать случаев, когда она требовала от него сексуальных признаний в обмен на свои. «Наверняка у вас было сверхнормальное сексуальное развитие», — льстила она ему. «Об этом, — отвечал он, — вы ничего не узнаете. Может, и не такое 'сверх'».

Он позволил ей делать подробные заметки (или не смог запретить ей этого), и, хотя многие из них все еще закрыты в одном из подвалов, где томится история психоанализа, опубликованные фрагменты добавляют некоторые черты к портрету Фрейда. Когда принцесса сказала ему, что он — сочетание Эйнштейна с Луи Пастором, он в ответ заговорил о конкистадорах, как когда-то с Флисом. «Кто изменил мир больше, чем Христофор Колумб? А кто он был такой? Искатель приключений!» Так что фантазия о смелости и беспощадности существовала одновременно с мечтой о чистоте и преданности науке и оставалась такой же яркой.

Однажды в канун Нового года, когда Бонапарт была на Берггассе, Марта призналась ей, «как удивляла и шокировала ее работа мужа, потому что там так открыто трактовалась сексуальность». Поэтому она старалась не замечать, чем он занимается. Бонапарт рассказала Фрейду, который дал единственно возможный ответ: «Моя жена — настоящая мещанка». Но в другой раз он сказал ей, что сам мещанин, который не хотел бы, чтобы у одной из его дочерей был «роман».

Женщины, подобные принцессе, которые были достаточно умны, чтобы он чувствовал себя с ними свободно, всегда приветствовались Фрейдом. Ему нравилась независимость в женщинах, даже тогда, когда он был возлюбленным и молодым мужем в последней четверти девятнадцатого столетия, когда жена считалась «послушным сокровищем», а ее будущее было в руках мужа. То, что Фрейду нравилась компания умных женщин и он поощрял желание некоторых стать психоаналитиками, не говорит о многом. Почти все они относились к нему почтительно, с долей восхищения, иногда с таинственной сексуальностью, которая чувствовалась, как капля духов на запястье.

Минна, похоже, очень ему подходила, но это был особый случай — он общался с ней, потому что этого нельзя было делать с женой. Сабина Шпильрейн, у которой были оригинальные идеи и чувство собственной значимости, возможно, стала другим исключением и даже, что стоит отметить, не сидела у его ног. Почти все, однако, соответствовали мужским ожиданиям: кокетливая Бонапарт; Саломе, которая ловила каждое его слово (он критиковал ее, говоря Бонапарт: «Она — зеркало»); Лоу Канн, сознававшаяся в своих сексуальных грехах и рассказывавшая истории о Джонсе.

Фрейд не скрывал того, что ему нравились обаятельные женщины. Когда ему было семьдесят три, в 1929 году, он отправился в театр, где выступала Иветт Жильбер, французская актриса и певица, которую он впервые слышал в Париже в 1889 году. Теперь ей было больше шестидесяти. Он отвел Марту и Анну к ней в номер на чай и цитировал Ференци фразу из одной ее песни: «Я говорила все это? Возможно, но я не помню».

Мужчины всегда любили ссылаться на женскую «загадочность», как будто это не требовало комментариев. Как Питер Гэй — цитируя вопрос, который Фрейд задал принцессе: «Чего хочет женщина?» — отмечает в своей биографии Фрейда, «мужчины веками защищались от смутного страха перед скрытой силой женщин, объявляя их непостижимыми». Это нельзя назвать равнодушием — скорее наоборот. Фрейда всегда интересовали женщины, когда он был молод и теоретически что-то мог в связи с этим предпринять, даже стать конкистадором спальни. Он не разделял нелепых медицинских взглядов того времени (особенно популярных в Англии) о том, что у женщин отсутствует чувственность. В 1899 году он писал Флису по поводу «сексуальной теории»: «У меня пока нет ни малейшего представления, что делать с женской стороной», и нарисовал рядом три креста, чтобы не сглазить.

На протяжении всей профессиональной жизни у Фрейда было больше пациенток, чем пациентов. Его теории имеют противоположную тенденцию и отражают мир, в котором он был воспитан, где мужчины занимают главенствующее положение, а женщины — второстепенное. Его часто осуждают за то, что он был склонен игнорировать женщин, исключать их из своих теорий. Тем, кто хочет пойти дальше и уличить его в расизме, можно найти много цитат, например в «Трех очерках» (1905), где он утверждает, что эротическая жизнь женщины «скрыта непроницаемой завесой», которая «частично объясняется замедляющим эффектом цивилизации и частично — их обычной скрытностью и лживостью».

Но этот расизм относителен. В статье, написанной в 1908 году, он отмечает «несомненную интеллектуальную отсталость стольких женщин», приписывая это «замедлению мысли, которое вызывается сексуальным подавлением». Фрейд использовал аргумент, что воспитание женщин не позволяет им испытывать интеллектуальный интерес к проблемам секса, заставляя видеть в любопытстве грех и таким образом притупляя их способность мыслить. Сексолог Магнус Хиршфельд, имевший чрезвычайно радикальные взгляды и считавшийся в свое время сторонником феминизма, сделал тот же вывод на основе опыта, «психическая неполноценность женщины» очевидна.

Фрейд не реагировал на феминистскую пропаганду, которая существовала в начале двадцатого века. Движение имело местный масштаб и было слишком слабым, чтобы действовать на мужчин в целом или на Фрейда в частности. Ни Германия, ни Австрия не могли сравниться с Англией, где до первой мировой войны суфражистки яростно боролись за свои права, поджигая дома и разбивая витрины маленькими молотками. Только после войны, когда в психоанализе начали ощущаться первые феминистские настроения, Фрейд должен был как-то это прокомментировать, но и тогда он не спешил и практически молчал. Тем не менее он наверняка ощущал изменения атмосферы, потому что после 1924 года написал несколько статей, затрагивающих тему «женской психологии».