Страница 7 из 26
— Но ваши города деревянные! Недолговечные. Что останется от них через столетия? А я строю из камня — на тысячи лет, — ответил Дедал, тайно обрадовавшись, что пылкая данепрянка сама перевела разговор с опасной темы на строительство.
— Да, много у нас дубрав, и любим мы в жилье запах дерева, смолы. И наши мастера красиво строят! Над входом в дом — Ярило-Солнце, а на крышах и стенах — резные птицы Сирии и русалки — спутницы Даны. Но и камень у нас есть — белый.
— Нет, милая, — уже освободившись от плена ласк, твердо проговорил Дедал. — Я должен еще много построить здесь. А долг для мужчины превыше всего. И потом у меня сын.
Ничего не ответила данепрянка, только отпрянула, как от чужого, тряхнула кудрями:
— Ну, пора расставаться, Дедал, знаменитый Мастер.
И пошла легкой поступью от него, не оборачиваясь. А наутро он уезжал в Афины, и казалось, рвется из груди сердце к Заряне, будто предчувствует, что горькой будет разлука, что не найдет в себе сил Дедал перекроить свою жизнь.
Но вот чудеса: после Заряны его больше не трогало кокетство жены с другими, и даже когда она, убедившись в этом, разгневанная его равнодушием, стала изменять открыто, уколов ревности не чувствовал.
Та вспышка, что вызвала роковой удар, не ревность к Талу, не зависть, а скорее кара за измену общему делу.
…Три звезды в проеме крыши мерцали, словно источали слезы, как в ту давнюю ночь у ручья, на Делосе. Если ему удастся вырваться из неволи, все дороги приведут туда.
— Жди меня, Заряна! — прошептал он звездам.
Спать не хотелось. Он подлил масла в светильники, сразу в четыре, и при их ярком свете, при веселой пляске бликов по стенам — бревенчатым, как вся усадьба Дедала, в память о данепрянке — взялся за глину. Руки сами размочили сухой комочек в воде, размяли, что-то стали лепить… Дедал часто, задумавшись, не ведал, что делали его пальцы. Они словно жили сами по себе. На этот раз из бесформенного куска вырисовывалась голова быка с неистово ощеренной пастью, и ночную тишь сотряс яростный рев… Дедал, вздрогнув, смял глину, но рев продолжался, сотрясая густую, душную темь критской ночи. То не спалось несчастному сыну Пасифаи — уроду Минотавру. За этим мог последовать стук в дверь — Пасифая, проснувшись от рева, могла вспомнить о Дедале…
Мастер с яростью швырнул комок глины в угол, рухнул с размаху на жесткую скамью, служившую ложем, сдавил уши ладонями. Но рев пробивался и сквозь них. «О-о! О-о!» — трубно стонал несчастный, жалуясь всему свету на проклятый жребий, и этот стон странным образом действовал на Дедала, оживляя лицо Пасифаи — смуглое, с карими огромными глазами — в половину маленького треугольного лица. Небольшая головка на крупном, начинающем полнеть теле кивала ему, руки жадно тянулись… В Дедале, как всегда при воспоминании о Пасифае, взметнулась смесь чувств — ненависти, раскаяния, желания…
От громкого стука в дверь он вскочил, встревоженный, напрягшийся.
— Мастер, госпожа зовет тебя! — знакомо рыкнули за дверью. Медлительный Тим, конечно, опять не успел предупредить хозяина, пропустил стража Пасифаи и теперь плелся следом.
— Иди. Я приду сам, — крикнул Дедал и поспешно сорвал рабочий хитон.
Рев стих, но тишина не пришла — навалилась. Слышен стал дальний рокот моря.
— Тим, подай другую одежду, — тихо попросил слугу, отводя глаза. — Новый синий хитон.
Узкие улочки скоро вывели его к новому дворцу. Даже в темноте было видно, как огромен построенный им лабиринт. Двуострой секирой — лабрисом — священным предметом для критян распластался вдоль моря, темный сейчас и безмолвный. Только на втором этаже не спали — слышался жалобный плач, то, видно, юная Ариадна проснулась от рева братца, и ее доброе сердце разрывалось от жалости к нему.
Дедалу нравилась Ариадна, милая, улыбчивая. Он даже подарил ей игрушку — клубок удивительно тонких и крепких нитей: как ни дергай, не порвутся, а нитей в клубке столько, что хватит опоясать весь город.
Дедал ускорил шаг. Знакомая калитка в саду отворилась без скрипа, ковры на мраморных ступенях и в коридоре заглушили быстрые шаги, ноздри раздулись от щекочущего запаха благовоний — Пасифая ждала.
— О-о, как ты до-о-олго! — простонала она, привстав с пухлого ложа и протягивая руки. Огненные отсветы единственного светильника ласкали ее смуглое тело, окрашивая в цвет красной бронзы, дрожа, пробегали по оранжевому, как костер, покрывалу, и Дедал, ответно протянув руки, шагнул к этому костру…
— Ты любишь меня, Дедал? — спросила Пасифая, возложив головку, как когда-то Заряна, на грудь Дедала.
— Недостойно мужчины говорить о чувствах, — кашлянув, заученно ответил тот. — Но я здесь, с тобой, по первому твоему зову!
Пасифая улыбнулась, на миг успокоенная, но вскоре снова подняла голову в тревоге:
— Но почему ты так молчалив? Ты скрываешь что-то? Я делаю все, что ты попросишь: заставляю Миноса доставать для тебя нужный камень и металл, нанимать лучших ремесленников, покупать самых сильных рабов-камнерезов, освобождаю пленников и даже преступников, как этого клеветника — аэда! А ты скрываешь от меня свои мысли и дела! Ну, хочешь, стану твоей женой, если умрет Минос? Он так болен!
— Нет! — вырвалось у Дедала.
— Что-о?
— Я сказал — нет, я не хочу, чтобы умирал Минос — это мудрый правитель. А я — я всегда буду с тобой по первому зову.
— Поняла тебя, Дедал! — Глаза Пасифаи сузились, превратившись в темные сверкающие щелочки. Треугольный подбородок задрожал. — Ты не любишь меня!
— С чего ты взяла? — принялся успокаивать он, отвлекая ее поцелуями, и преуспел в этом.
Но перед уходом он обернулся, и его обжег ненавидящий взгляд.
Дедал медленно ступал по дорожке сада, встревоженный разговором с Пасифаей, когда увидел прогуливающегося Миноса.
Правитель еще издалека улыбался.
— Догадывается или знает о нас с Пасифаей? — кольнула тревога. — Скорее всего догадывается, но не хочет терять хорошего мастера. Наложниц у него предостаточно, а Пасифая к ним не ревнует.
Дедал почтительно поклонился, Минос милостиво кивнул в ответ, растянув в улыбке толстые губы.
— Выискиваю недоделки, — объяснил свое появление в саду в столь ранний час Дедал и, не решившись взглянуть в глаза, уставился на красный, в белых точках угрей нос Миноса.
— Похвально, Мастер. Я вот тоже осматриваю сад, но пока доволен — все превосходно, а статуи твои великолепны!
Правитель поднял голову, разглядывая ближайшую Дедалову работу. Древнее божество луны и воды у гипербореев-данепрян и амазонок, а теперь у критян — великая Дана, с руками, обвитыми змеями, стояла, задумавшись. У нее были вытянутые к вискам большие глаза и горькая усмешка в углах пухлого рта.
— Пришлись ли по вкусу мои дары? — осведомился Минос.
— Благодарю за них. Но лучшим даром была бы для меня поездка на материк. Ненадолго.
— Куда? В Афины ведь тебе нельзя! — притворился непонимающим Минос.
— Нет, не в Афины. В Малую Азию, в Трою, на Делос. Там много данепрянцев, они прекрасно строят из дерева, я хотел бы посмотреть.
— Никто и нигде не может строить лучше Дедала, — отмахнулся Минос. — Я никуда не отпущу тебя.
Это было сказано твердо.
…Дедал застал дома обычную картину. Икар, узнав от Тима, что отца нет, затеял состязание по стрельбе из лука. Пятеро сверстников, выстроившись в ряд, метали стрелы в ствол молоденького кипариса, а гурьба девчонок, рассевшись по скамьям вдоль частокола, рукоплескала каждому меткому выстрелу. «Ну конечно, Икар без публики не может».
— Сын, попрощайся с друзьями. У меня к тебе дело, — сурово проговорил Дедал.
Икар снял бронзовый сверкающий шлем с перьями, вытер пот с лица.
— Но, отец…
— Жду тебя в мастерской, — поднял руку отец в знак того, что не собирается обсуждать свои решения.