Страница 5 из 21
"Кромлех (ассоциируемый с млеком, молоком и молоками) очевидно представляет собой символ Великой Матери, столь же явственно, как менгир ("mein Herr") несет мужское начало."
Еще один срок он отбыл, торгуя канцелярскими принадлежностями, и пущенная им в продажу самопишущая ручка носит его имя: "Персоново Перо". Впрочем, она и осталась наивысшим его достижением. Мрачной двадцатидевятилетней персоной он поступил на службу в крупную издательскую фирму, где подвизался в разных должностях – помощника изыскателя, ловца талантов, помощника редактора, младшего редактора, корректора, улещевателя наших авторов. Угрюмый раб, он был отдан в распоряжение миссис Фланкар, пышной дамы с претензиями, краснолицей и пучеглазой на осьминожий покрой. Издательство намеревалось опубликовать ее исполинский роман "Самец" при условии основательной правки, безжалостных сокращений и частичной переработки. Предполагалось, что переписанные куски – по нескольку страниц там и сям – перекинут мосты над черными, кровоточащими прогалами щедро отвергнутой писанины, зиявшими меж уцелевших глав. Эту работу проделала сослуживица Хью, милая девушка с "конским хвостиком", уже успевшая из фирмы уволиться. Талант романиста был ей присущ еще в меньшей мере, чем миссис Фланкар, и Хью пришлось маяться с окаянной задачей – залечиванием не только нанесенных ею ран, но и не тронутых ей бородавок. Несколько раз его приглашали к чаю в очаровательный пригородный дом миссис Фланкар, украшенный почти исключительно полотнами кисти ее покойного мужа, – ранней весной в гостиной, летом в столовой, пышной красой Новой Англии в библиотеке и зимой в спальне. В этой именно комнате Хью предпочитал не задерживаться, ибо испытывал неприятное чувство, что миссис Фланкар уповает на изнасилование под сиреневыми снежинками мистера Фланкара. Подобно многим перезрелым, но еще недурным собою артистическим дамам она, казалось, вовсе не сознавала, что объемистый бюст, шея в морщинах и запашок затхловатой женственности, настоенной на одеколоне, способны отпугнуть нервного мужчину. Когда "наша" книга, наконец, вышла в свет, он облегченно всхлипнул. Благодаря коммерческому успеху "Самца" ему поручили дело поприметнее. "Мистер R.", как его называли в издательстве (обладатель длинного двухчастного немецкого имени с благородной частицей между скалой и твердыней) писал по-английски лучше, чем говорил. Соприкасаясь с бумагой, его язык обретал богатство, стать, зримый напор, побуждая кое-кого из не самых придирчивых критиков облюбованной им страны именовать его великолепным стилистом. Корреспондентом мистер R. был раздражительным, невежливым и неприятным. Его и Хью сношениям через океан, – мистер R. жил все больше во Франции и Швейцарии, – недоставало сердечного пыла, озарявшего муки с миссис Фланкар; но мистер R., мастер, быть может, и не первостатейный, был хотя бы настоящим художником, сражавшимся собственным оружием и на собственной территории за право использовать неправоверную пунктуацию, отвечающую неповторимой манере мышления. Наш покладистый Персон безболезненно запустил в производство мягкое издание одной из первых его книг, но затем началось долгое ожидание нового романа, который R. обещал представить еще до окончания этой весны. Весна миновала, не принеся плодов, – и Хью полетел в Швейцарию для личной встречи с медлительным автором. Это была вторая из четырех его поездок в Европу.
9
С Армандой он познакомился в швейцарском железнодорожном вагоне одним ослепительным вечером между Туром и Версексом, в самый канун встречи с мистером R. Хью по ошибке сел в медленный поезд, она же выбрала его потому, что поезд вставал на маленькой станции, от которой ходил автобус до Витта, где у ее матери было шале. Оба одновременно опустились на два супротивных сидения у окна, с озерной стороны вагона. Четыре места за проходом заняла американская семья. Хью раскрыл "Journal de Genéve".
О да, она была красива и была бы красива необычайно, окажись губы ее немного полнее. Темные глаза, светлые волосы, медового тона кожа. Две серповидные морщинки спускались вдоль загорелых щек по сторонам от скорбного рта. Черный жакет поверх сборчатой блузки. На коленях, под ладонями в черных перчатках лежала книга. Пламя и копоть бумажной обложки показались ему знакомыми. Механизм их знакомства был идеально банален.
Они обменялись взглядами учтивого неодобрения, когда трое американских детишек затеяли тянуть из чемодана свитера и штаны в яростных поисках чего-то, по глупости забытого (груды комиксов – уже перешедшей вместе с грязными полотенцами в распоряжение расторопной гостиничной горничной). Один из двух взрослых, встретясь с холодными глазами Арманды, ответил добродушно-беспомощным взглядом. Кондуктор пришел за билетами.
Хью, слегка наклонивши голову, уверился в своей правоте: действительно, мягкая копия "Фигур в золотом окне".
"Из наших", – сказал Хью, кивком указав на обложку.
Она взглянула на книгу, словно надеясь найти в ней какие-то объяснения сказанному. На ней была очень короткая юбка.
"Я к тому, что работаю в этом издательстве, – сказал он. – У американского издателя, который выпустил ее в твердой обложке. Вам нравится?"
Она отвечала на беглом, но искусственном английском, что терпеть не может сюрреалистических романов с поэзией. Ей требовалась жесткая реалистическая литература, отражающая наше время. Ей нравились книги о насилии и о восточной мудрости. Может, дальше получшает?
"Вообще-то там есть довольно драматичная сцена на ривьерской вилле, когда девочка, дочь рассказчика..."
"Джун."
"Да. Джун поджигает свой новый кукольный домик и вилла сгорает дотла; правда, насилия, боюсь, и в ней маловато; все это скорее символично, в высоком смысле слова, и, как бы сказать, временами удивительно нежно, как пишут в обложечных рекламках, или по крайней мере писали на нашем первом издании. Это обложка известного Пола Плама."
Разумеется, она ее докончит, как бы ни было скучно, потому что в жизни любое дело следует доводить до конца, как то шоссе над Виттом, у них в Витте дом, chalet de luxe[7], и пока не проложили новое шоссе, приходилось тащиться пешком до канатной дороги на Дракониту. "Горящее окно", кажется, так она называется ей только вчера подарила на двадцатитрехлетие падчерица автора, которую он может быть...
"Джулия."
Да. Джулия и она вместе преподавали зимой в тессинской школе для девочек-иностранок. Отчим Джулии только-только развелся с ее матерью, вообще он безобразно с ней обходился. Что преподавали? Ну, осанку, ритмику – в этом роде.
Теперь Хью и новая, неотразимая персона перешли на французский, на котором он говорил во всяком случае не хуже, чем она по-английски. А как ему кажется, кто она по национальности? Датчанка или голландка? Нет, семья отца происходит из Бельгии, он был архитектор, его прошлым летом убило, когда он командовал сносом знаменитого отеля на заброшенных минеральных водах, а мать родилась в России, в весьма благородном milieu[8], конечно, полностью уничтоженном революцией. Нравится ему его работа? Не согласится ли он чуть-чуть приспустить эту сторку? Погребение павшего солнца. Это что, поговорка? – поинтересовалась она. Да нет, только что выдумал.
Тою же ночью в Версексе Хью писал в дневнике, который вел от случая к случаю: "Разговорился в поезде с девушкой. Восхитительные голые коричневые ноги и золотые сандалии. Безумное вожделение школьника и никогда не испытанное прежде романтическое смятение чувств. Арманда Камар. La particule aurait juré avec la derniére syllabe de mon prénom[9]. По-моему Байрон использует "chamar" в значении "павлинье опахало" в весьма благородном восточном milieu. Чарующе рассудительна и притом чудесно наивна. Выстроенное отцом шале над Виттом. Если окажетесь в этих рarages[10]. Пожелала узнать нравится ли мне моя работа. Моя работа! Я отвечал: "Не спрашивай, чем я занят, спроси на что я способен, дивная девушка, дивные солнечные поминки под полупрозрачной черной тканью. Я способен ровно за три минуты заучить наизусть целую страницу телефонной книги и не могу запомнить номер собственного телефона. Я могу сочинять стихи без конца и начала, странные и неслыханные, совсем как ты, таких еще триста лет никто сочинить не сумеет, и все же я не напечатал ни единой строки, не считая той юношеской ерунды, в колледже. На кортах отцовской школы я изобрел убийственный возврат подачи – резанный льнущий драйв, – и все же теряю дыхание после первого гейма. Я могу написать акварелью и тушью непревзойденной светозарности озеро, отражающее горние выси, но не способен нарисовать ни лодки, ни моста, ни очертаний человеческой паники в пламенеющих окнах Пламовой виллы. Я преподавал в американских школах французский язык, но так и не смог избыть канадского акцента моей матери, хотя отчетливо слышу его, когда шепчу французские фразы. Ouvre ta robe, Déjanire, чтобы я мог взойти sur mon bûcher[11]. Я могу левитировать, могу провисеть в вершке над полом десять секунд, но не способен забраться на яблоню. У меня степень доктора философии, и я не знаю немецкого. Я влюбился в тебя, но ничего не стану предпринимать. Короче говоря, я – всеобъемлющий гений." По совпадению, достойному другого гения, книга, которую она читала, оказалась подарком его падчерицы. Джулия Мур несомненно забыла, что я обладал ею два года назад. И мать, и дочь – обе заядлые путешественницы. Они побывали на Кубе, в Китае, в иных таких же тоскливых и неразвитых странах и с уважительным неодобрением отзываются о множестве очаровательных и странных людей, с которыми там подружились. Parlez-moi de son[12] отчим. Быть может, он trés fasciste[13]? Не сумела понять, почему я назвал левые устремления миссис R. заурядным буржуазным поветрием. Mais au contraire[14], она и дочь без ума от радикалов! Ну что же, сказал я, у мистера R., lui[15], иммунитет к политике. Моя бесценная считает, что в том-то и горе его. Шея цвета сливочной ириски, золотой крохотный крестик и grain de beauté[16]. Соразмерная, сильная, смертоносная!"
7
Шикарное шале (фр.).
8
Окружении (фр.).
9
Частица не идет к последнему слогу моего имени (фр.).
10
Местах (фр.).
11
Распахни свои одежды, Деянира ... на мой костер (фр.).
12
Расскажите мне о ее... (фр.).
13
Совсем фашист (фр.).
14
Ничуть не бывало (фр.).
15
Сам-то (фр.).
16
Мушка (фр.).