Тропик ночи

Мэри унаследовала от мамы и многие внешние черты. Рыжевато-золотые волосы. Личико сердечком. Худощавость. Когда я была еще маленькой, то считала, что дама червей в колоде карт — это портрет моей мамы. У меня была фотография Мэри в возрасте примерно девятнадцати лет, когда она была моделью в Нью-Йорке, снимок естественный, без претензий, не профессиональный, и выражение лица у нее такое, какого я даже вообразить не могу на своей физиономии. Глаза совершенно пустые, лишенные признаков внутренней жизни — отнюдь не зеркало души. Тогда она называла себя Марией Ду и была чрезвычайно пылкой. Когда я была в Париже, то обнаружила ее портрет на обложке французского «Вога». В музее я никому об этом не рассказала. Не существовало ни малейшей возможности, чтобы кто-то обнаружил сходство между нами.

Разумеется, она дочь своей матери, точно так же, как я дочь своего отца. Семьи раскалываются именно так, хотя за обеденным столом мы были достаточно сердечными, а хорошие манеры — фамильное достояние Доу. Джози, сын матери от ее первого, никогда не упоминаемого брака, как ни странно, был скорее похож на нас с отцом, а не на свою мать или Мэри. Отец хотел сойтись с ним поближе — парень подходящий, — но Джози на это не купился. Думаю, из гордости. Он пуще всего боялся быть кому-то обязанным, и это качество не разделял ни с матерью, ни с младшей сводной сестрой. Джози хотел быть единственным, кто делает подарки. Кроме того, ему, видимо, не слишком нравилось быть сыном Лили Маунт Доу. Он рано оставил дом, что ранило меня в самое сердце. В моих девчоночьих мечтах нас всегда было трое — в плавании на яхте, поисках приключений, обучении разным умениям и штучкам. Мальчишеским, естественно. Моя мать довольно рано начала предпринимать попытки научить меня девичьим делам и умениям, особенно потому, что она имела в лице Мэри столь понятливую и послушную ученицу.

Я немного волновалась, возвращаясь на свой пост. При моем появлении миссис Уэйли смотрит на свои часы и обменивается несколькими словами с подопечными. На всех лицах появляются ухмылки. Миссис Уэйли делает замечание по поводу недостатков своей единственной белой подчиненной, и я не препятствую ей в получении такого удовольствия. Занимаюсь папками до самого ланча, на который мне отводится один час. Потом я иду по мрачным коридорам в кафетерий. Обычно я покидаю здание, нахожу себе уголок потенистее и ем в одиночестве, но сегодня я чувствую себя настолько измочаленной, что не выхожу на улицу. Запах стандартной еды в кафетерии вызывает у меня приступ тошноты. Я достаю из цветной коробки йогурт.

Я хочу быть одна, но меня заметили две мои сотрудницы. Лулу машет мне рукой, приглашая подойти к столу, где она сидит вместе с Клео. Покойная Долорес, будь она здесь, была бы рада обществу, и я, в память о ней, подхожу к столу. Лулу и Клео едят салаты, купленные в баре, где их продают на вес. Обе они крепкие, толстозадые и грудастые темнокожие женщины с прямыми волосами, очень похожие одна на другую, но не думаю, чтобы они состояли в родстве. Обе родились не в Америке, а приехали в качестве иммигранток с острова Барбадос и натурализовались здесь. Обе они образованнее, чем миссис Уэйли, и лучше говорят по-английски, обе записались в Майами-Дэйд и получат степень, а потом проложат себе путь наверх. С их хорошим произношением они могут попасть в отдел расчетов или даже в административный состав. Миссис Уэйли поглядывает на них подозрительно: как это они, более темнокожие, чем она, разговаривают и ведут себя как белые?

Лулу и Клео сочувствуют мне. Лулу постоянно дает мне советы заняться моей наружностью. Долорес, детка, это же совсем неподходящий стиль для ваших волос. Клео, ну скажи ей, что она должна зачесывать волосы назад. И у нее такие красивые глаза, ты только посмотри, девушка! Долорес, ты заведи знакомых, как я, это не так трудно.

И так далее, все тем же музыкальным голосом. Я киваю, улыбаюсь, привожу какие-то отговорки… Они обе нравятся мне, и, если бы я могла снова стать самой собой, мы бы подружились. Я очень медленно ем свой йогурт, от души надеясь, что мой желудок воспримет его мягкость. Клео и Лулу болтают о делах своих соседей. Они живут тоже в Гроуве, в большой общине островитян. Они вечно жалуются на багамцев и ямайцев, объясняя не только мне, но и всем вокруг, что те не признают никаких законов. Ну а гаитянцы — тут уж и говорить нечего, только руками развести! Их речи успокаивают меня, словно журчание ручейка, а в содержание я не вникаю. Но тут ко мне обращаются с вопросом о епископальной церкви и ее священнике. Ведь я католичка, значит, могу быть арбитром по поводу доктрины. В ответ я бормочу нечто маловразумительное. Прошло уже тринадцать лет и семь месяцев с тех пор, как я последний раз была на исповеди. Я вероотступница, это так, но крупицы веры я сохранила. Теперь, когда у меня есть Лус, мне, наверное, следует вернуться в лоно церкви. Я хочу воспитать девочку в вере моего отца.

Я продолжаю вяло думать о церкви, как вдруг слышу слова Лулу:

— Полиция ничего не сообщает, но я слышала от моей кузины Маргарет, она живет в Опа-Лока и знает семью несчастной девушки. Маргарет слышала, что ей разрезали живот посередине сверху донизу, а ребенка украли.

— Неправда! — восклицает Клео, глаза у нее расширены в ужасе, как, впрочем, и у меня.

— Правда, истинная правда! — утверждает Лулу. — Нечего еще от них ждать, в этом Овертауне!

— Они ужасные, но… — Здесь Клео понижает голос, опасливо оглядывается через плечо, а потом сообщает драматическим шепотом: — Ты понимаешь, зачем им понадобился этот ребенок? Гаитянам?

— Что? — Лулу хлопает себя ладонью по губам. — Господи, спаси нас! Ты имеешь в виду человеческие жертвы?

— А что же еще? Я считаю, власти должны остерегаться и не давать разрешение на въезд в страну кому попало. Я не говорю про всех, но… — Тут она умолкает и во все глаза смотрит на меня. — Боже, дорогая, что это с вами?

Я роняю ложку на стол, бормочу что-то, хватаю свою сумку и бегу в уборную. Меня чистит с обоих концов, сначала с верхнего, потом с нижнего, хотя непонятно, что там чистить.

Потом я стою у раковины и мою, мою, бессмысленно мою руки, пока они не становятся красными и сморщенными от холодной воды. Неужели я становлюсь одержимой? Только параноидальных галлюцинаций мне не хватало. Синдрома одержимости, как скажет интерн, отправляя меня в нервно-психиатрическое отделение.

О нет, Клео, это не гаитяне, они тут ни при чем. Гаити слишком малая общность для такого рода вещей: ритуал, совершенный самым могущественным жрецом вуду[19] на этом бедном острове, не идет ни в какое сравнение с исконной неолитической техникой колдовства, не затронутой ни вывозом рабов, ни колонизацией в целом.

Неужели он нашел меня? Помнится, когда мы первый раз занимались любовью, мы вдруг начали просто так, отдыхая после катарсиса, обсуждать, в каком месте могли бы мы поселиться как супружеская чета, и перебирали города и страны, взвешивая про и контра. В Сан-Франциско? Приятный климат, но в Сан-Франциско хотят жить все. Чикаго, где мы познакомились? Это город больших возможностей, хорошая школа, но климат там ужасный. Нью-Йорк? Тем, чем вы можете заниматься там, вы можете заниматься где угодно, вздор, чепуха, и я вдруг сказала: в Майами, и мы оба рассмеялись. Именно поэтому я поселилась здесь. В самом последнем месте, которое мы выбрали бы.

Но теперь он здесь, и он алчет; он лелеет и возбуждает свою ч'андоули — колдовскую силу, используя вещества, которые даже колдуны оло более не используют, употреблению которых не учат уважающие себя и почитаемые ведуны. Он научился этому от Дуракне Ден, колдуньи Даноло. О да, Клео, я-то знаю, что произошло с этим ребенком. Я видела, как это делали, прости меня, Боже.

Глупая, я все еще думаю о нем, о таком, каким он был вначале. О том, как мы были вместе, о том, как мы любили и как могли бы любить друг друга… Одному Богу ведомо, сколько в этом было реального. И это лишает тебя уверенности в себе, делает слабой и маленькой, отравляет прошлое, уничтожает воспоминания о радости и лишает надежды на радость в будущем. Это предательство самых глубин души — твоей собственной души. Никто не в состоянии сделать нас такими, какими мы делаем себя сами. Как-то на днях, когда мы с Лус были в «Кмарте», мы остановились возле прилавка со сластями, среди которых была коробка с прозрачной крышкой, полная карамелек, и, увидев их цвет, я вздрогнула, потому что из глубин памяти передо мною возник цвет его кожи, а по закону синестезии — и ее запах. Бог мой, как же я его любила! И поймите, даже после того, как он, мой муж, переменился, даже после того, что произошло в Африке, я продолжала думать, что мы еще будем вместе. Я думала так вплоть до того дня, когда он убил мою сестру.

19

Вуду — общее название синкретических афрохристианских сект, возникших в XVIII в. на Гаити в результате сращения верований черных рабов (главным образом уроженцев Дагомеи) с католицизмом.