Женщина Габриэля

Виктория не отступила под угрозой, читаемой в его голосе и глазах.

— У меня тоже, сэр, — резко ответила она.

Опасность замерцала в воздухе.

— Что вы хотите, мадемуазель? — тихо спросил он.

Она хотела того же, что и все женщины.

— Я хочу, чтобы мужчина хотел меня, а не мою девственность, — откровенно призналась Виктория.

— Вы хотите, чтобы я желал вас, а не вашу девственность? — повторил он так, как будто мысль о том, что женщина хочет, чтобы её желали за то, что она женщина, а не за её невинность, никогда не приходила ему в голову.

Время лжи прошло.

— Да. Хочу.

Свет. Тень.

Серебристые. Серые.

Виктория отказывалась отвести взгляд от его глаз, которые поочередно отражали свет и тень, серебристое пламя и серую сталь.

Это та женщина, которой она стала. Это та женщина, которой она всегда была…

— И как бы вы хотели, чтобы я продемонстрировал вам своё желание? — спросил он, удерживая ее взгляд, поглощая его…

Виктория подумала о мужчине, который продемонстрировал ей своё желание, уволив ее.

— Вы заплатили две тысячи фунтов за привилегию прикасаться ко мне, — сказала она, в то время как сердце, казалось, подпрыгнуло к самому горлу.

— Вы хотите, чтобы я прикоснулся к вам? — спросил он тем мягким, соблазнительным голосом, в котором не было ни мягкости, ни соблазнения, а только простая и ясная опасность.

— Я не хочу, чтобы меня взяли, как уличную девку.

Грубая правда перекрыла рев огня в камине и стук крови в ушах Виктории.

На одно мгновение та боль, которую она испытывала, мелькнула в его глазах.

И тут же ушла.

Из его глаз, но не из её.

— И всё же вы пришли сюда продавать свою девственность, — голос был лишён эмоций, а глаза безжизненны, — как уличная девка.

Правда не покоробит Викторию.

— Да.

— Как бы вы хотели, чтобы вас взяли, мадемуазель? — резко спросил он.

Со страстью. С нежностью.

Но оба знали, что она продала это право.

Груди Виктории трепетали с каждым ударом её сердца. Металлическая шпилька впилась в её ладонь.

— С уважением, — напряжённо ответила она. — Я хочу, чтобы меня взяли с уважением… потому что я — женщина.

А не потому что девственница. Она хотела, чтобы к ней относились с уважением, потому что она — женщина. Потому что она не безупречна.

От напряжения кислород с трудом поступал в лёгкие Виктории.

— «Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актёры», — неожиданно продекламировал он. Наблюдая за ней. Серебристым пристальным взглядом, что был острее металлической шпильки, впившейся в ладонь. — Вы поклонница Шекспира, мадемуазель?

Виктория растеряно заморгала от резкой смены темы разговора. Однако это не замедлило бешеного сердцебиения.

— Именно эта пьеса у Шекспира мне не особо нравится, — удалось вымолвить ей.

— Какая именно?

— «Как вам это понравится», — сказала Виктория. — Пьесу, строчку из которой вы только что процитировали.

Воздух вокруг них завибрировал — возможно, в одной из комнат открыли дверь. Или закрыли.

— Вы получаете удовольствие от сцены? — спросил он таким дразняще соблазнительным голосом, которым никто в мире не имеел права обладать.

Он пробежал по её коже, словно огни святого Эльма.[9]

Дразня. Мучая.

Словно в насмешку за то, чего у неё не могло быть.

Она заставила себя сосредоточиться на его вопросе, а не на своем желании и наготе.

Виктории только однажды приходилось играть на сцене.

— Да, — ответила она. — Я получаю удовольствие от сцены.

И опять эта едва заметная вибрация — немой отголосок.

Только чего?

— Подойдите ближе, мадемуазель.

Команда, произнесённая мягким голосом, не уменьшила давления, сжимающего грудь Виктории, словно обруч.

Вот сейчас он возьмёт её. Полностью одетый, в то время как на ней только сморщенные на коленях чулки и изношенные полуботинки.

Прислонив к стене или нагнув над столом.

Как шлюху.

Виктория поняла, как нелепо она должна выглядеть — бывшая гувернантка, не обладающая элегантностью, чьей единственной материальной ценностью является девственная плева. Какой смешной должно быть, по его мнению, она была, требуя уважения к себе, в то время как над её одеждой презрительно насмехались бы даже самые низко оплачиваемые рабочие.

— Мои ботинки… — запнулась она.

— Оставьте их.

— Это не… — голос Виктории затих.

— Прилично, мадемуазель? — предположил он, цинично искривив губы.

Опыт и знание других ночей и других женщин отчетливо читались на его лице.

Сколько раз он проходил этот ритуал? — подумала она.

Сколько застенчивых девственниц он успокоил?

— Я собиралась сказать… удобно, — ответила Виктория, стараясь не потерять контроль над собой.

Она не узнавала себя, невозмутимо стоящую обнажённой перед незнакомцем, который громко озвучил её боль и потребность — эта женщина пугала Викторию так же, как и мужчина с глазами цвета расплавленного серебра.

— Уверяю вас, мадемуазель, ваши ботинки — не помеха, — сокровенно произнес он.

Ноги Виктории утопали в густом ворсе ковра; она шла вперёд, покачивая худыми бёдрами.

При каждом шаге они тёрлись друг о друга, вызывая приятные ощущения в набухших половых губах — ее движения причудливым танцем отражались в его глазах.

«Я знаю о желании, которое вызывает моя красота», — говорили эти глаза. Он знал о влаге, которая сочилась из её влагалища, и жаре, который превращал её соски в горошины.

За то короткое время, что они провели вместе, он узнал о Виктории больше, чем любой другой человек, которого она когда-либо видела.

Левый каблук Виктории подвернулся.

Волосы качнулись, словно маятник, лицо вспыхнуло от смущения, она вернула равновесие.

Мужчина с серебристыми глазами не выказал ни одобрения, ни насмешки — мрамор, заключённый в плоть. Он повернулся, скрипнув деревянным креслом, следуя за ее продвижением с непостижимым выражением лица.

Виктория остановилась между его телом и столом. Позади нее невозмутимый огонь деловито потрескивал в камине, равнодушный к надвигающейся потере женской невинности.

От мужчины пахло дорогим мылом и едва уловимыми ароматами табака и духов — слабый отголосок запахов, наполнявших салон.

Его макушка была на уровне её грудей; мыски изношенных ботинок находились в нескольких дюймах от мысков модных чёрных замшевых туфель.

Преимущество в росте — не преимущество вовсе. У Виктории не было сомнений в том, кто из них сильнее. Быстрее.

Гораздо опаснее.

В течение долгих секунд он смотрел на её груди, соски которых выглядывали из-под гривы волос, перекинутых через правое плечо.

У него были длинные ресницы. Густые. Тёмные, словно сажа из дымохода. Они отбрасывали неровные тени на бледную безупречную кожу.

Только сейчас он не был таким бледным. На высоких скулах выступили темно-розовые пятна. Виктория почувствовала, как под пристальным взглядом удлиняются и твердеют её соски.

Медленно он поднял ресницы. Серебристый взгляд сковал её.

— Я не хочу хотеть… — отчаянно прошептала она, чувствуя себя невыразимо уязвимой.

Она никогда не хотела желать… мужских прикосновений, мужских поцелуев, мужской страсти… Его зрачки расширились, глаза из серебристых превратились в чёрные.

— Желание — часть всех нас, мадемуазель.

Горло Виктории необъяснимо сжалось.

— Вы не похожи на человека… страдающего… этими желаниями.

Сожаление, промелькнувшее на его лице, утонуло в черных глубинах зрачков.

— Считается, что желание не приносит страданий.

Но оно причиняло страдание ему, неожиданно поняла Виктория.

Этот мужчина боролся со своими потребностями так же, как она боролась со своими. Боялся хотеть, не в силах остановить как страх, так и желание.

— Вы за этим пришли сегодня вечером в дом Габриэля… чтобы найти женщину, которая не отрицает своих потребностей? — нерешительно спросила она.

9

Saint Elmo's fire, Saint Elmo's light (англ.) — возникающий при большой напряжённости электрического поля в атмосфере разряд в форме светящихся пучков или кисточек, возникающих на острых концах высоких предметов (башни, мачты, одиноко стоящие деревья, острые вершины скал и т. п.). Название явление получило от имени святого Эльма (Эразма) — покровителя моряков в католической религии. Морякам их появление сулило надежду на успех, а во время опасности — и на спасение.