Женщина Габриэля

Виктории нужно убежать от этих пронизывающих серебряных глаз.

Она осторожно обошла его и подхватила свой плащ со спинки голубого кожаного кресла.

Ей не нужна сумочка — он может оставить ее себе. Яд. Ее зубную щетку. Ее гребенку.

Шпильки.

Он не останавливал ее.

Дверь была изготовлена из блестящей, как зеркало, древесины, не коричневого, не желтого, а какого-то промежуточного оттенка. Гувернантка внутри Виктории узнала в ней атласное дерево, растущее в Индии и Шри-Ланке.

Дверь не была заперта.

Не должна была быть.

Официант, который привел ее в библиотеку, стоял навытяжку с другой стороны двери. Виктория не сомневалась, что он тоже носит под черным фраком пистолет.

— Подай поднос, Гастон. — Слишком знакомый голос скользнул вдоль ее позвоночника, более гладкий, чем атлас. — И чайник. Мадемуазель останется с нами.

— Очень хорошо, месье.

Гастон мягко закрыл дверь из атласного дерева перед лицом Виктории.

Она развернулась. Платье запуталось вокруг лодыжек, волосы взметнулись, сердце прыгнуло к самому горлу.

— Вы не можете держать меня здесь против моей воли.

— Au contraire.[13] — Габриэль скорей был повернут лицом к ней, чем к столу. — Если бы ваша жизнь не была несущественной, мадемуазель, вас бы здесь не было.

Бездушная отставка ее жизни на мгновение лишила дыхания.

— Вы не хотите меня, — не в силах справиться с собой, сказала Виктория. Она сжимала шерстяной плащ, как спасительный якорь.

— Вы бы удивились, узнав, чего я хочу, — многозначительно ответил он.

Следя. Выжидая.

Как будто здесь была опасна именно она, а не он.

— Вы и не собирались ложиться со мной, — опрометчиво обвинила его Виктория.

— Да, — согласился он. Свет и тьма мерцали в его серебряных глазах. — Я не собирался ложиться с вами.

— Вы приказали мне раздеться, — сказала она. Ей не было нужды добавлять: зная, что не возьмете меня.

Он видел ее жалкие самодельные подвязки, сморщенные чулки, изношенные панталоны, потертые ботинки.

Его серебряные глаза оставались холодными. Непроницаемыми.

— Почему? — Крик Виктории отскочил от потолка, обежал бледно-голубые эмалированные стены. — Почему вы лгали мне?

Почему он обольщал ее образами сплетенных тел, истекающих потом после разделенного наслаждения?

Почему он сказал ей, что находит ее желанной?

— Я должен был знать, — просто ответил он.

Прежде она ошибочно принимала мимолетные тени в его глазах за сожаление; она не сделала этой ошибки снова.

— Что вы должны были знать? Как далеко зайдет девственница, чтобы получить деньги? — Виктория старалась, чтобы в ее голосе не прорвались визгливые нотки страха. — Вы продали ваше тело. Уверяю вас, сэр, я зашла бы намного дальше, чем стоять над вами, тряся грудями вам в лицо.

Ее рот резко закрылся, и она услышала эхо своих слов.

Голубые эмалированные стены сжимались, пока она не почувствовала, что они давят ей на спину, грудь, бока.

Она взяла бы его в рот.

Она взяла бы его в любое и во все свои отверстия.

И он знал это.

Было совершенно ясно, что ее девственность не имеет для него никакого значения. Но это было все, что у нее осталось.

И это он тоже знал.

— Я должен был знать, есть ли у вас оружие, мадемуазель, — просто ответил он.

— Вы приказали мне снять панталоны, — она глотнула воздух, — чтобы увидеть, не спрятала ли я в них оружие?

— Да.

— Где, по-вашему, я скрыла бы это оружие — в моем влагалище?

— Возможно.

Виктория уставилась на него.

— Надо же, какой мы, женщины, опасный пол. И какой удачливый. — Пузырек смеха, пойманный в ее груди, поднялся к горлу. Она вспомнила старшего брата своей бывшей подопечной, который поглощал ужасные грошовые романы, описывавшие американское пограничье. — Нам не нужна кобура, у нас есть наши влагалища, всегда наготове.

Смех, добравшийся до ее горла, не отразился в его глазах.

— У мужчин тоже есть полости, мадемуазель, — откровенно ответил он.

Пузырек смеха лопнул.

Виктория вспомнила… Empétarder… принимать что-либо через задний проход.

Унижение обожгло ее щеки.

— Я сомневаюсь, что женские — или мужские — отверстия предназначены для размещения пистолетов, сэр.

— Ножи столь же смертоносны, мадемуазель. А пистолеты меняют размеры и модели.

Да, это было довольно модно среди женщин — носить ожерелья или даже серьги из миниатюрных пистолетов с движущимися частями.

— Вы чувствуете необходимость обыскивать всех женщин, которых покупаете? — лаконично спросила она.

— Я не покупаю женщин для секса.

Он покупает женщин, чтобы убивать?

— Тогда я в недоумении, почему вы предложили за меня цену.

— У вас есть кое-что, чего хочу я.

— Вы сказали, что не хотите моей девственности.

— Я хочу имя мужчины — или женщины — того, кто послал вас ко мне.

Раздражение вытеснило страх.

— Я сказала вам, что никто не посылал меня в дом Габриэля.

Виктория по собственной воле решила продать себя.

— Тогда скажите мне имя женщины, которая дала вам сулему.

За шелком его вежливого голоса была твердая сталь.

— И если я сделаю это?

— Я найду эту особу.

— А если нет?

— Она умрет.

Она не уступит истерике.

— А когда вы найдете эту женщину? Что вы с ней сделаете?

— Все, что потребуется, чтобы получить информацию, в которой я нуждаюсь.

Он причинит ей боль.

Он…

Глаза Виктории расширились во внезапном понимании.

— Вы полагаете, что моя… подруга, — она запнулась на слове, — намеренно послала меня сюда. К вам.

Он не ответил.

Ему не было нужды отвечать.

— Вы полагаете, что я пришла сюда, чтобы навредить вам, — сказала она, не в силах поверить в это.

Серебряный пристальный взгляд не отвернулся от ее глаз.

— Могу ли я напомнить вам, сэр, что это вы предложили цену за меня. Почему вы это сделали, если полагали, что я намерена причинить вам вред?

— Если бы я не предложил цену за вас, мадемуазель, вы умерли бы намного худшей смертью, чем любая смерть от сулемы.

Виктория вспомнила мужчину, который поддержал ее стартовую цену. «Я дам вам сто пять фунтов, мадемуазель, за вашу… невинность».

Холодный озноб пробежал по позвоночнику.

Он был намерен купить ее девственность или жизнь?

Она решительно подавила растущую панику, которая шипела в ней, словно сельтерская вода.

— И теперь?

— Вы все еще можете умереть.

— Вы угрожали застрелить меня, сэр. — Она судорожно сжимала плащ. — Я попытаю удачу с другим мужчиной.

В его глазах ясно читался отказ.

Виктория не могла набрать в легкие достаточно кислорода.

— Пожалуйста, позвольте мне уйти.

— Вы умоляете меня, мадемуазель?

Она отпрянула.

— Нет.

Никогда.

Его веки опустились; зубчатые тени портили мраморную гладкость щеки. Распахнув ее сумочку, он запустил руку внутрь.

У Виктории свело живот. Она знала, что он обнаружит.

— Позвольте мне забрать мою сумочку.

Он вытащил связку писем.

Каждое слово, написанное в них, впечаталось в мозг Виктории. По коже поползли мурашки, сначала жаркие, потом ледяные.

Он глянул на нее сквозь темные ресницы.

— У вас есть поклонник, мадемуазель.

Эти письма написал вовсе не поклонник.

Ужас Виктории, что Габриэль прочтет письма, перевесил ее страх. Она сократила расстояние между ними и протянула руку.

— Я не разрешаю вам читать эти письма, сэр. Пожалуйста, верните их. Они личные.

— Я не спрашивал вашего разрешения, — его веки полностью поднялись, он вгляделся в нее и медленно произнес ее имя:

— Виктория.

Стоя, он был на четыре дюйма выше ее. Виктория никогда прежде не чувствовала себя такой маленькой и такой беспомощной.

13

Напротив, наоборот