Страница 10 из 11
Элла думала, что он не ответит и будет совершенно прав, потому что эта девица явно не знакома с правилами приличий, однако он, помолчав, сообщил:
— …четыре. Сорок четыре.
— Сорок четыре года здесь, на одном месте? Здорово! И дом у вас тоже очень симпатичный.
— Был симпатичный, — сказала Элла. — Когда мы были детьми, здесь в каждом доме жила только одна семья. — Она сказала это подчеркнуто сухо. Впрочем, девушка, следовало признать, держалась очень мило, нос не задирала и вопросы свои задавала непосредственно Стивену, а не обращалась к Элле у него над головой, как это чаще всего и бывает. А то еще, бывает, человек нагнется к нему и орет, будто Стивен совсем глухой, хотя у него только правое ухо слышит неважно.
Стивен встал, старательно отряхнул землю с колен и прошел через лужайку в дом, ногой открыв и закрыв за собой дверь.
Элла присела на узкий цементный откос у прачечной и стала выдирать из травы кустик одуванчика. Этот одуванчик рос здесь уже много лет, его выпалывали, но он каждый раз вырастал снова. Нужно удалить все, даже самые мелкие частички корней одуванчика, если хочешь от него избавиться, а у этого одуванчика корни уходили глубоко под цементный откос.
— Неужели я его чем-то обидела? — спросила девушка, поправляя спящего в сумке-кенгуру ребенка.
— Да нет, — сказала Элла, — он, наверное, просто фотографию ищет, чтобы вам показать. Фотографию этого дома.
— Он у вас правда очень милый, — сказала девица. Голос у нее был низкий и чуть хрипловатый, какой-то надтреснутый, как это порой бывает у детей. В общем, детский голосок. Хотя у взрослых такой голос называется «сексуальным». Но эта девчушка казалась Элле совсем еще ребенком. Дети рожают детей, как говорили в одной телепередаче.
— А вы тоже всегда здесь жили, миссис Хоуби?
Элла ответила не сразу: она трудилась над корнем одуванчика, расшатывая его; потом, сняв темные очки, подняла голову и посмотрела на девушку.
— Мы с мужем держали отель в одном курортном местечке, — сказала она. — Там, в горах, где мамонтовые деревья растут. Над рекой. Это очень старый отель и довольно известный, его еще в девятнадцатом веке, в восьмидесятые годы построили. Мы там двадцать семь лет прожили. Когда умер мой муж, я еще два года сама всем управляла. Но потом умерла моя мать и оставила Стивену этот дом, вот я и решила отойти от дел и переехать сюда, к нему. Он ведь никогда с чужими людьми не жил. И ему пятьдесят четыре года, а вовсе не сорок четыре. Он иногда путается в цифрах.
Девушка слушала ее очень внимательно. Потом спросила:
— Неужели вам пришлось продать тот старинный отель? Или он по-прежнему ваш?
— Нет, я его продала, — сказала Элла.
— А какой он был?
— Обычная сельская гостиница, только довольно большая. Двадцать шесть номеров. Высокие потолки. Просторная столовая с террасой и видом на реку. Кухню, разумеется, пришлось модернизировать, а водопровод и канализацию полностью переделать. В прежние времена на севере было много таких гостиниц. Элегантных. Тогда мотели еще не появились. Люди приезжали к нам на неделю, а то и на месяц. А некоторые, с семьей или поодиночке, проводили у нас каждое лето. Или каждую осень в течение многих лет приезжали. И перед отъездом обязательно резервировали номер на следующий год. Мы также могли предложить своим постояльцам отличную рыбалку на реке — у нас там водилось много форели, — и прогулки в горы, пешие или верхом. Наша гостиница называлась «На старой реке». О ней даже в нескольких книгах упоминается. А нынешние владельцы называют ее «постель и завтрак». — Элла подкопалась пальцами под самый корень одуванчика, уходивший глубоко в темную землю, и дернула. Корень, естественно, оборвался. Эх, надо было взять тяпку или совок!
— Как это, наверное, замечательно, — сказала девушка, — быть хозяевами такого отеля! — Элла могла бы рассказать ей, что за четверть века у них не было ни дня отпуска, что этот отель выпил из нее все соки, что именно он в итоге и убил Билла — взял да и сожрал за просто так обе их жизни; что он был заложен-перезаложен, а денег, которые она получала за «постель и завтрак», не хватало даже на то, чтобы скромно прожить здесь. Но поскольку у девушки от восторга то ли голос сорвался, то ли дыхание перехватило, как если бы она вдруг увидела перед собой опушку заповедного леса и сам старый отель среди лужаек над рекой — каким, точно издалека, вспоминался он и самой Элле, старинное, благородное, прекрасное здание, — она сказала лишь: «О, это тяжкий труд!» — но при этом все же слегка улыбнулась.
Стивен наконец вышел из дома и устремился к ним через лужайку; на девушку он почти не смотрел; один раз быстро на нее глянул и тут же снова уставился на ту фотографию в рамке, которую держал в руке. На снимке были запечатлены их родители на крыльце этого самого дома в тот год, когда они его купили, Элла в платьице с передничком, усевшаяся на верхнюю ступеньку крыльца, и Стивен в детской коляске, совсем еще малыш. Девушка взяла фотографию и довольно долго ее рассматривала.
— Это мама. Это папа. Это Элла. А это я — в раннем детстве, — с тихим смехом пояснил Стивен.
Девушка тоже рассмеялась, потом вдруг хлюпнула носом и, не скрываясь, вытерла нос и глаза.
— Господи, а эти деревья-то здесь какие еще маленькие! — воскликнула она. — Вы с тех пор, наверно, немало сил на этот сад положили. — Она, осторожно протянув руку над изгородью, передала фотографию Стивену. — Спасибо большое, что вы этот снимок мне показали. — Ее негромкий хрипловатый голосок прозвучал так печально, что Элла отвернулась и снова принялась, ломая ногти, копаться в земле, тщетно пытаясь отыскать оборвавшийся корень одуванчика, и копалась до тех пор, пока девушка не ушла, потому что больше нечего было добавить к тому, что она уже ей рассказала.
История
Энн сидела, выпрямив спину, на выкрашенном белой краской железном стуле, стоявшем на вымощенной плиткой терраске за домом. Она была в белом платье и босиком. Старые, выше крыши, кусты лобелии у нее за спиной бурно цвели. У противоположного края террасы, выходившего на лужайку, сидел среди раскиданных пластмассовых игрушек ее сынишка. Элла время от времени посматривала на них в кухонное окошко сквозь щели между желтыми металлическими пластинками жалюзи; горячие полуденные лучи солнца, просачиваясь внутрь, заставляли стены и низкий потолок кухни светиться медовым светом, как светится зажженная свеча из пчелиного воска. Тодд двигал игрушки туда-сюда, но никакого смысла в этих перестановках Элла не видела; ей казалось, что эти предметы совсем друг другу не подходят. К тому же, беря в руки ту или иную игрушку, мальчик ничего не говорил и никаких историй не выдумывал. Вот, бросив фигурку какого-то животного, он взял в руки сорванный цветок одуванчика, потом и его тоже бросил. Время от времени, правда, он то ли что-то монотонно напевал, то ли просто гудел, но так громко, что Элла слышала эти звуки вполне отчетливо; он как бы ритмично вздыхал через нос «ан-хан, ан-хан, хан…» и, напевая эту гортанную песенку, раскачивался из стороны в сторону или слегка подпрыгивал на месте, и тогда его лицо, наполовину скрытое толстыми стеклами очков, светлело и становилось по-детски безмятежным. Он вообще был очень симпатичным ребенком.
А его мать, Энн, казалась сейчас просто красавицей — в солнечном свете ее бледная, чуть влажная кожа так и светилась, а темные волосы, волной падавшие на плечи, блестели, четко выделяясь на фоне тенистых кустов и маленьких бледных кремовых цветов лобелии. Господи, ну кто мог подумать, что она станет такой красавицей? Когда она была девочкой, Элла считала ее внешность довольно заурядной. Она тогда старалась сдержанно относиться к внучке, не искала в ней признаков возможной красоты, понимая, Что если эта красота действительно начнет проявлять себя, то ей, Элле, девочку, скорее всего, долго не придется видеть. Стивен и Мэри редко приезжали к ней на Запад, а после развода Мэри и вовсе запретила девочке ездить одной. Так что могло пройти года три или четыре, прежде чем Энн разрешили бы приехать к бабушке. А ведь внуки куда быстрее становятся взрослыми, чем собственные дети.