Шрам

Интерлюдия I

В ДРУГОМ МЕСТЕ

Непонятные существа скользят и цепляются за скалы, прокладывая себе путь сквозь толщу воды.

Они двигаются ночью по морю, мутному от темноты, по ухоженным полям водорослей к огням крейских поселений, виднеющимся на мелководье. Они безмолвно заползают в краали.

Тюлени в загонах бросают на них мимолетный взгляд и пробуют на вкус вихрящуюся воду, что существа оставляют после себя, а потом в страхе бьются о стены и крыши клеток. Пришельцы, как любопытные гоблины, заглядывают в хижины сквозь выдолбленные окна, пугая обитателей, которые бросаются прочь на своих членистых ногах, размахивая вилами и пиками, опасливо тыча ими в налетчиков.

Победа над фермерами—креями дается легко и быстро.

Их хватают, берут в плен, начинают допрашивать. Усыпленные с помощью магии, убежденные путем насилия, креи лепечут что—то в ответ на шипение вопрошающих.

По этим обрывкам информации злобные охотники узнают то, что им нужно.

Они узнают о подлодках—раковинах из Салкрикалтора, курсирующих вдоль поселений на канале Василиска. Эти суда несут свою сторожевую вахту, охраняя тысячи миль водной территории, те нечеткие границы, внутри которых распространяется влияние крейского содружества. Они следят — не появился ли незваный гость.

Охотники пререкаются, размышляют, совещаются.

Мы знаем, откуда он явился.

Но, возможно, он не возвращается.

Тут есть некоторая неопределенность. К себе домой или на восток?

След раздваивается, и остается только одно. Охотники разделяются на две группы. Одна направляется на мелководье юго—запада, к Железному заливу, к Устью Вара и слабосоленым водам в устье Большого Вара. Они будут наблюдать, слушать, ждать информации, следить, и скрываться, и искать.

Взбаламутив воду, они исчезают.

Вторая группа, перед которой стоит менее определенная задача, направляется в другую сторону и вниз.

Они плывут медленно, держа курс на всесокрушающие глубины.

Интерлюдия II

БЕЛЛИС ХЛАДОВИН

И куда же мы движемся?

Нас заперли по каютам, а потом пришли и опрашивали с непроницаемыми лицами, словно эти убийцы, эти пираты, какие—нибудь переписчики, чиновники или… «Имя?» — спрашивают они, и: «Профессия?» Потом, видите ли, вот что им нужно знать: «Причина переезда в Нова—Эспериум?» — а я боюсь, как бы не рассмеяться им в лицо.

Куда мы, на хрен, движемся?

Они долго что—то записывали с моих слов, заносили сведения в свои бланки, потом перешли к сестре Мериопе и задали ей те же вопросы. Они не делают различий между лингвистом и монахиней, кивают, уточняют.

Почему они не отобрали у нас наши вещи? Почему они не сорвали с меня драгоценности, не изнасиловали, не зарезали? Они говорят, что нам запрещено иметь при себе оружие, книги и деньги, — все остальное можно оставить при себе, — они обыскивают наши сундуки (не очень тщательно), достают оттуда кинжалы, банкноты, книги, пачкают мою одежду, но больше ничего не забирают.

Они оставляют письма, сапоги, картинки и всякое барахло.

Я прошу оставить мне книги. Я не могу отдать их вам, не забирайте их у меня, они мои, некоторые из них я сама и написала, и они оставляют мне блокнот, но все печатное — рассказы, учебники, роман — забирают. Без всяких разговоров. На них не производит никакого впечатления, когда я говорю, что Б. Хладовин — это я. Они забирают мои сочинения.

И я понятия не имею зачем. Никак не могу понять, какова их цель.

Сестра Мериопа сидит и молится, бормочет свои священные суры, а я удивляюсь и радуюсь тому, что она не плачет.

Они держат нас взаперти, приходят время от времени с чаем и едой. Ни грубые, ни любезные — безразличные, как служители в зоопарке. Мне приспичило, сообщаю я им. Я сильно стучу в дверь, докладываю, что мне нужно в туалет, и выглядываю из дверей, но охранник в моем коридоре кричит, чтобы я убиралась назад в каюту, и приносит мне ведро, на которое с ужасом смотрит сестра Мериопа. Но мне все равно, я ему соврала, я хотела найти Иоганнеса или Фенека. Я хочу знать, что происходит в других местах.

Повсюду слышны шаги и ленивые разговоры на языке, который я почти понимаю. «Северо—северо—восток», «Другая сторона палубы», «Правда? Я не знал», «Куда девался Его Заступничество?», а потом еще какие—то совсем малопонятные слова.

В иллюминаторе над моей головой не видно ничего, кроме срываемых ветром брызг, мрака над нами и под нами. Я курю одну сигариллу за другой.

Когда у меня кончаются сигариллы, я ложусь на спину и понимаю, что вовсе не жду смерти, что я не верю в свою скорую смерть, я жду чего—то другого.

Прибыть на место. Понять. Оказаться в пункте моего назначения.

Глядя на ярко раскрашенный закат, я с удивлением понимаю, что закрываю глаза, что я неимоверно устала и, боги милосердные, неужели? Неужели это правда. Неужели я и в самом деле сейчас усну, я сплю неспокойный, но долгий, спящие глаза моргают под религиозные причитания Мериопы, иногда открываются, но все же я сплю пока вдруг, охваченная паникой, я не вскакиваю и не выглядываю в иллюминатор и не вижу начинающее светлеть море.

Приближается утро. Я пропустила ночь, прячась в своей спящей голове.

Я тщательно одеваюсь, чищу свои высокие ботинки, как всегда, крашусь и подвязываю сзади волосы.

В половину седьмого в нашу дверь стучит какт — принес какую—то кашу. Мы начинаем есть, а он говорит нам, что будет. «Мы почти прибыли на место, — говорит он. — Когда мы причалим, следуйте за другими пассажирами, ждите, когда назовут ваше имя, и ступайте, куда скажут, и тогда вы…» Но тут я теряю нить, я теряю нить. Что — мы? Тогда мы поймем? Тогда мы узнаем, что происходит?

Куда мы движемся?

Я собираю свои вещи и готовлюсь сойти неизвестно где, неизвестно где. Я думаю о Фенеке. Что он делает и где он? Как он был спокоен, когда убили капитана и брызнула кровь. Он не хотел, чтобы те узнали о его важной миссии, о том, что он может отдавать команды кораблям, менять график движения океанских судов.

(Он у меня в руках.)

Наружу. На резвый яркий ветер. Он настойчиво впивается в меня.

Глаза у меня как пещеры. Я научилась видеть в тусклом коричневатом свете моей каюты, и утренний свет пугает меня. Глаза слезятся, и я моргаю, моргаю, а морские облака набегают сверху. Отовсюду раздаются мягкие хлопки волн. В воздухе я чувствую вкус соли.

Вокруг меня другие — Моллификат и Кардомиумы, первая и вторая. Мурриган, Эттерни, Кол, Джимджери, Йорлин, Тиарфлай мой Иоганнес. Скользнул по мне взглядом, неожиданно улыбнувшись, и исчез в толпе. И где—то Фенек со все еще опущенной головой. У всех у нас на этом свету вид как у оберточной бумаги. Мы сделаны из материи куда как более грубой, чем остальной день. И этот день не замечает нас с высокомерием ребенка, чтоб ему.

Я хочу окликнуть Иоганнеса, но его уносит поток тел, а я смотрю и смотрю вновь прояснившимися глазами.

Я с трудом тащу свой сундук, спотыкаюсь, ковыляю по палубе, от начала до конца. Свет и воздух для меня как удар мешком по голове, и я поднимаю голову и вижу парящих птиц. Я тащусь вперед, не вытекая их из виду, а они кружат над нами, перемещаются к правому борту, а потом беспорядочной стаей направляются к горизонту, и я вижу там, куда они летят, мачты. Я избегала этого. Я до сих пор так и не взглянула, что делается за бортом, я не видела, где мы находимся. Я даже мельком не видела еще пункта моего назначения, но теперь, когда я смотрю на чаек, он попадает в поле моего зрения.

Он повсюду. Как я могла не заметить его?

Мы плетемся понемногу, и кто—то выкрикивает имена, разбивает нас на группы, дает инструкции, сложные указания, но я не слушаю, потому что смотрю за борт