Страница 6 из 54
В детстве Ира необыкновенно потряс миф о Кроносе, жестоком прародителе олимпийских богов, которому предсказали, что один из сыновей убьет его и сам станет верховным богом. И Кронос, напуганный предсказанием, проглатывал своих детей одного за другим. Только младшего сына — Зевса — удалось спасти, Рея — жена Кроноса — дала мужу вместо сына завернутый в пеленки камень. Ребенок рос на острове, и жрецы (куреты) били в свои щиты, когда Зевс плакал, чтобы отец не услышал его.
Тогда-то Ир и решил, что никогда-никогда не заплачет перед Иудой. Отец пытался выбить из него слезы всеми возможными средствами. Орал, придирался к плохим оценкам, заставлял Ира чистить сортир, пинал его ногами, бил хлыстом, но сын кусал губы до крови, сворачивался в жесткий комок, сжимал челюсти и не издавал ни звука.
— Ишь! Крепкий какой! — и вскоре Иуда даже стал хвастаться перед друзьями, что его старший сын никогда не плачет.
— Спартанское воспитание! Смотрите! — отец давал Иру такую затрещину, что можно было раздавить крепкий кочан капусты. — И молчит! Не ревет. Молодец!
Спасительное восемнадцатилетие показалось на горизонте. Ир с нетерпением ждал повестки. Армия казалась финишной ленточкой. Он стискивал зубы, напрягал все силы, чтобы добраться до нее живым. Ему и в голову не приходило, что там может быть плохо! Куда угодно! Как можно дальше, чтобы кругом тайга, сугробы и медведи, чтобы отец никогда до него не добрался.
И только в малюсеньком гарнизоне, где-то на границе, рядом с населенным пунктом, не обозначенным ни на одной карте, куда их доставляли почти месяц, сначала поездом, потом грузовиком, потом вертолетом, Ир упал. Вытянулся. Вот она, ленточка! Он добежал, спасся. Ноги стали мягкими, и долгий-долгий выдох. Он выдыхал целые сутки, просто лежал лицом вверх, в неизвестном, неведомом, безымянном поселке и выдыхал домашний воздух, а затем новый кислород наполнил Ира, расправляя и придавая ему округлую форму, словно резиновому шарику.
Мир взорвался всеми своими звуками и красками, навалился всеми своими цветами — ярко-голубым небом, зеленой травой, красными гроздьями рябины, ослепительно белыми облаками, оранжевыми листьями. Влился внутрь через глаза, наполнил Ира. И весь этот вихрь огней, жизни, стихии сконцентрировался в двух синих озерцах женских глаз, в струящемся меде волос… Фамарь… Буфетчица…
— Это я к тебе бежал!..
И, не задумываясь, отдал ей звезду, до которой наконец дотянулся, — свободу, часто рассказывал о каком-то картинном доме детства, таком, каким, по его мнению, должен быть дом, каким он хотел сделать свой. О суровом, но справедливом отце, о комфортном богатом коттедже, о заботливой матери и трогательном младшем брате. Такая идеальная, не существующая в природе семья из рекламы сливочного маргарина. Венчала каждый рассказ демонстрация фотографии, где Иуда в парадном кителе, во всех своих медалях и заслугах, Шуа в скромном платочке, сидящая на двух стульях, ревущий Онан на коленях у матери и сам Ир, злобно глядящий исподлобья.
А затем была служба по контракту, горячие точки, осколочное ранение, присвоение звания героя и десятка орденов, нищета, слезы жены. И вот Ир, весь загорелый, в форме и шрамах, с чемоданом, в котором помещается все имущество молодой семьи, вернулся домой. Без разведки, без предупреждения, как будто выходил за хлебом. На десять лет. Семья встретила его так же — словно он просто выходил за хлебом. За десять лет ничего не изменилось. И выросший Ир должен был втиснуть свои возмужавшие тело и душу обратно в детские спартанские костюмчики. События, казалось, потекли заново с того момента, как он ушел в армию. Ир начал проживать второй вариант собственной жизни под корявым названием «А что было бы, если бы я не уехал?»…
Его жена Фамарь — крепко сбитая деревенская девица — стала предметом постоянных упреков матери: «велика Федора, да дура!» Отец же, напротив, попрекал сына тем, что Ир «хуже своей бабы», которая с утра до вечера может работать в саду, в огороде, на кухне, не устает и не жалуется. Колет дрова, все чистит и моет.
— Единственное, из-за чего я тебя терплю, — это твоя жена! Угораздило же несчастную! Выбрала себе! Как будто нормальных мужиков нет! А я теперь расхлебывай!
Фамарь же была на вершине счастья. Дом и Иуда оказались именно такими, какими когда-то их описывал Ир. Она — молодая девчонка, выросшая в деревне, среди разврата и побоев, — была ослеплена монументальной фреской семейного очага. Замуж за Ира вышла потому, что он обещал ей эту картинку! Стремилась к ней все эти годы. И вот, наконец-то!
У Ира же сложилось ощущение, что, пока он, галантно пропустив супругу в дверь родительского дома вперед себя, замер в почтительном поклоне, Иуда эту самую дверь за его женой захлопнул, оставив вежливого сына-дурака на улице.
Свекор мог часами просиживать на кухне, глядя на крепкий зад и мощную спину Фамарь, которая пела дурацкие песенки и готовила сытную, жирную еду. Шуа неловко пыталась вклиниться между титаническим телом невестки и мужем, но ей просто не хватало места. В итоге она толкала Фамарь под локоть, та что-нибудь била, и тогда Шуа принималась кричать, что та неуклюжая корова. Однажды Иуда замахнулся на жену и заорал, что та «сама корова неуклюжая, жирная недотепа, и нечего тут скандалить — сама виновата». Шуа закрылась руками от его брани, как будто он и вправду ее бил, посмотрела на мужа, потом на невестку и разрыдалась.
Фамарь все делала лучше свекрови — готовила, стирала, шила, убирала. Но главное, в чем Шуа ей безнадежно проигрывала, — невестка была молода, по-своему красива, а главное, абсолютно здорова. Природный румянец, густые волосы, убранные в классическую, картинную косу, мощное тело, дышащее свежестью…
— Вот, привел! А мать-то дура! Мать спрашивать не надо! — упрекала она сына со слезами на глазах, украдкой следя за его реакцией, но Ир, открыв в армии неиссякаемый спиртовой источник независимости, дебильно улыбался, дыша сочным перегаром. Занимался с женой любовью каждую ночь и иногда днем так, что кровать стонала и грозила развалиться, возвещая всему дому, что Ир жив, здоров и еще долго намеревается оставаться таковым. Высокий, красивый, загорелый, молодой и вечно пьяный, он шутил, смеялся, пил водку стаканами — словом, вел себя так, словно снимался в нескончаемом сериале про сельский праздник.
Много раз в мечтах ему рисовалось, как они с отцом сойдутся в решающем поединке. Ир дрожал от нетерпения, но Иуда, словно угадав его намерения, изменил тактику. Он больше не давил на старшего сына как бульдозер, тем более что и сам Ир больше не стоял насмерть, а заранее ложился, раскатывался в лепешку, лишая отца каких бы то ни было шансов себя раздавить. Иуда, как прирожденный стратег, сменил свою тактику на серии точечных ударов, метких и болезненных, поражающих сына в самое сердце.
Ир со злостью следил за тем, как отец выгружает из машины продовольственные припасы, намеренно сидя на крыльце, пока отец таскал все сам мимо него в дом. Место было идеальное — теплый день, Ир в удобных брюках и кроссовках, двор почти пуст, песок плотно утрамбован. Отличные условия для боя насмерть. Но отец как будто не видел его. Наконец, Ир решил сам сделать выпад.
— Может, тебе помочь? — спросил он, глядя исподлобья.
— Нет, зачем? — елейно ответил Иуда. — Я купил, привез, разгружаю. Ты будешь только есть помогать.
Удар в десятку. Ир залился красной краской и пристыженно убрался в свою конуру.
— Я его ненавижу! — сказал он жене ночью.
Та отстранила мужа, села, выпрямив плечи, и как-то свысока сказала:
— Сначала бы добился того же, что он, а потом бы говорил! — и легла, повернувшись к мужу спиной. Ее слова ударили по его эрегированному члену с такой силой, что у Ира от боли пересеклось дыхание, он скорчился в судороге на краю постели, крепко сжал веки, но слезы победили его. Он старался не шевелиться, чтобы не выдать себя, но жена поняла, что он плачет. Криво усмехнувшись, бросила полотенце, чтобы Ир мог высморкаться и не шмыгал носом. Так он был уничтожен, растерт в порошок. Ему казалось, что он ревет на весь дом. Как когда-то Онан.