Страница 32 из 54
Поняв, что не умерла, я вскакиваю с диким криком, в бешенстве, в приступе ярости, ненависти к себе, осознавая, что необходимо что-нибудь сделать! Выбежать на улицу, нестись со всех ног в любом направлении! Хватит! Я схожу с ума. Я понимаю, что если сейчас не сделаю хоть что-нибудь, то Хилеон со мной… разведется.
Выйдя на кухню, я застаю Ноеминь за кромсанием зелени. Абсолютно бесполезное занятие, в результате которого килограммы петрушки и укропа превращаются в зеленую мокрую пыль, быстро высыхают и желтеют. Но она так бодро и деловито этим занимается, что я поневоле к ней присоединяюсь и вот уже незаметно для себя остервенело крошу ни в чем не повинный укроп в такую же мелкую пыль, как и Ноеминь.
— Я волнуюсь, Хилеон так устает.
— Да, просто невозможно.
Это первые слова, которые мы сказали друг другу за три недели. В этот день мне стало понятно, что я ни за что на свете не вернусь к своей матери.
— Руфь, он же умер. — Ноеминь смотрит мне прямо в глаза.
— Я знаю, — отвечаю я ей так же в упор.
Некоторое время мы стоим, глядя друг на друга. Затем она опускает глаза, смотрит на доску и продолжает:
— Я погладила ему рубашки.
— Хорошо, я повешу.
Затем мы обсудили дела моего мужа, ее сына на работе, она немного рассказала, как он был маленьким. И чувство, что он вот-вот зайдет в дверь, стало нестерпимым, и я пошла открывать. Но Хилеона там не было…
— Где-то задержался… — говорю я и немного скисаю.
— Ну, дела, наверное…
— Конечно, а что же еще может быть?!
Так, в общем, некоторое время мы и жили… старясь изо всех сил делать вид, что ничего не произошло. Однако, когда через три месяца Хилеон так и не пришел с работы, меня охватила паника. Я почувствовала себя одинокой. Ворочалась в своей кровати, сгорая от желания и мучаясь от бессилия хоть что-то сделать… И я не выдержала, разрыдалась в голос. Ноеминь проснулась, пришла ко мне, и мы голосили на весь дом, царапая себе лица и вырывая волосы.
На следующий день я оделась во все черное, убрала волосы под платок и пошла в крематорий забрать урну с пеплом Хилеона.
Никогда в моей жизни ночи еще не были столь долгими и душными. Я металась в кровати, не в силах унять желания. Руки, плечи, губы Хилеона мерещились мне постоянно, я чувствовала их мимолетные касания и, не в силах удержать их на своей коже, впадала в отчаянье. В то же время другие мужчины вызывали у меня отвращение. Мысль о том, что кто-то другой может дотронуться до меня, вызывала неприятный холодок вдоль позвоночника, как будто я дотронулась до жабы.
Я прижималась к свернутому в несколько раз одеялу, обнимала его ногами, старалась уложить так, чтобы казалось, что я сплю на плече мужа. И только когда мне удавалось достичь этой иллюзии, засыпала. А когда не выходило — плакала, плакала ночи напролет от бессилия что-либо изменить, от неосязаемости воспоминаний. Я старалась не смотреть фотографии. Хотела удержать в памяти движения, объем, форму, чувства, бархат кожи, взгляд… Страшно боялась, что место всего этого могут занять плоские картинки. Хилеон должен жить в моем сердце, а не на фотобумаге!
Мы так и не придумали, что делать с пеплом. Просто игнорировали этот вопрос как таковой. Пепел стоял в укромном углу, где его никто не тревожил, никто не решался взглянуть на урну, но ее присутствие в доме действовало успокаивающе. Некий дух, несколько граммов, в которые обратилось тело, казались экстрактом, звеном между нами и душой, ушедшей от нас навсегда. Мы можем сколько угодно прокручивать в своей памяти воспоминания, дополняя их, выдумывая какие-то детали и еще Бог знает что… Но это все даже не стереокино. Не чувствовать запаха, не слышать, не касаться… вот что значит действительно кого-то потерять!
Тоска, безысходность, желание смерти заставляли меня искать убежища от себя самой в самой тупой и скучной работе, какую только можно придумать. Я устроилась работать фасовщицей макарон.
Целый день стоя над грязными, заплеванными весами в чудовищном уродливом фартуке, сальном платке и ужасных вязаных перчатках, я, уставившись в одну точку, лучше любого автомата, абсолютно точно, одним движением совка запихивала в полиэтиленовый пакет килограмм отвратительных, пахнущих дешевым пластиком сухих кусочков теста. Монотонность операций, мерное жужжание конвейера в соседнем помещении делали погружение в небытие полным. Наконец-то я обрела покой. Я умерла.
Приходя с работы, я машинально жевала что-то приготовленное Ноеминью, и мы смотрели телевизор молча. Я, Ноеминь, пепел Хилеона в урне были одинаково молчаливы. Так прошел еще год. В конце весны я ощутила, что мы стали еще мертвее, чем Хилеон, и ему с нами скучно.
Надев летние брюки, я вдруг обнаружила, что они велики мне как минимум на три размера. Взвесившись на весах на работе, выяснила, что похудела почти на пятнадцать килограммов. Испытав шок, впервые за все это время дома внимательно посмотрела на себя в зеркало. Боже! Я себя не узнала. Бледная, осунувшаяся женщина лет сорока с длинными неухоженными волосами! Это я! Рядом отразился укоряющий взгляд Хилеона. Приподняв бровь, он протянул мне расческу. На этом я проснулась.
На следующий день я уволилась с макаронной фабрики. Забота о себе неожиданно оказалась приятной. Самое главное, что Хилеон улыбался мне из всех зеркал, одобрительно кивая тому, что казалось красивым. Я обрела человеческий вид, но… Это уже не прежняя я. Это кто-то другой — женщина, которую я пока не знаю. Потому я настороженно приглядывалась к ней, как будто оценивала, можно ли будет с ней жить. Хилеону она определенно нравилась, поэтому, впустив ее в свою жизнь, я теперь не решалась от нее избавиться.
Ноеминь грустно улыбалась, глядя на происходящие перемены. В ее жизни теперь вечная осень. Мы смотрели друг на друга из разных времен года. Я опускала глаза — произошедшее со мной могло показаться ей предательством. Но однажды она сказала:
— Руфь, тебе уже достаточно лет, ты должна снова выйти замуж, иметь семью, детей. Думаю, Хилеон так бы хотел.
Я снова опустила глаза, залившись красной краской. Как воришка, которого поймали за руку на краже батона. Я уже месяц тайно встречалась с мужчиной.
Вооз совсем не похож на Хилеона. Точнее, не то чтобы совсем не похож… Те же качества, но проявляются по-другому.
Вооз строит свою жизнь вокруг меня, тактично стараясь не вторгаться в мое глубокое личное пространство. Иногда он с любопытством смотрит НА мои глаза, не давая себе проникнуть дальше. Хилеон всегда смотрел мне прямо в душу. У Вооза я существую автономно, словно маленькие часы, помещенные внутрь больших. Он не пытается проникнуть в мой механизм, но тем не менее бережет его, создавая удивительно тепличные условия.
И, наконец, настал день, когда он попросил у Ноеминь моей руки. Это было трогательно. Никому даже в голову не пришло идти к моей биологической матери. Все эти годы я ничего о ней не слышала. Думаю, что я для нее никогда и не существовала. Она просто прекратила в меня играть как в надоевшую, немодную куклу, у которой к тому же не в порядке руки и ноги, так что не поворачиваются туда, куда нужно. И маме это наскучило, наконец… Это было самое приятное, что она когда-либо делала для меня.
Я и Вооз поженились, через год у нас родился сын, а еще через два — дочь. Ноеминь живет с нами. Она уже совсем стара, почти ничего не слышит… Смотрит телевизор, совершенно не понимая происходящего, или сшивает цветные кусочки ткани в наволочки, подушечки, покрывала… Я забочусь о ней, и сердце мое заходится от нежности и благодарности, что много лет назад Хилеон подарил мне, может быть, самое дорогое на тот момент моей жизни — мать.
Сидя на крыльце дома, я вижу одновременно Ноеминь в плетеном кресле и Вооза, играющего с нашими детьми. Две половинки моей жизни отчетливо разделяет черный блестящий поливочный шланг. Одна покрыта густой тенью, словно все более и более с каждым поворотом земного шара отступает в прошлое, другая залита солнечным светом, наполнена пением птиц и благоуханием цветов. Мои ноги стоят по разные стороны этого шланга.