Наследник

Мертвые глаза его прозрачного отражения наполнились вдруг необъяснимым восторгом и нетерпеливым ожиданием. «Это не мое отражение, — понял вдруг Андрей. — Оно само по себе. Оно чувствует себя совсем иначе… Оно… О, Боже, оно ждет моей смерти…» И страх вылил в душу целый ушат боли. Сердце, неровно качнувшись, остановилось и с сухим почти безболезненным хлопком лопнуло… Кровь перестала шуметь в ушах. Он уже не мог позвать брата на помощь. Даже когда он почувствовал, что Игорь рядом, ни пожаловаться, ни вовсе рот открыть он уже не мог. Все очень просто. Хлоп — и выноси готовенького. Вот в чем прелесть внезапной смерти в расцвете лет: минимум страданий себе и окружающим. Вот только младшенький… Как теперь он без какого-никакого, но все же опекуна?

К тому моменту, когда в квартире появились призраки в белых халатах, он был уже стопроцентно готовеньким. Да, с ним пытались повозиться, пристраивали аппаратуру, кололи чем-то в самое сердце, пропускали через тело электрические разряды, но рассыпавшуюся в хлам машину уже нельзя было запустить.

У него уже ничего не могло болеть. По всем правилам свеженькому покойничку не положено ощущать боль. Но вопреки этим правилам, боль гуляла внутри…

И тогда он понял, что жив.

Не ВСЕ ЕЩЕ жив вопреки разрушительному удару, а УЖЕ жив!..

И сначала он обрадовался. Еще бы, ведь он больше не не был тем бестелесным и неразумным клубком преломленно-отраженно-поглощенного света, застрявшим между слоем амальгамы и поверхностью стекла. Он был живым созданием и вовсю рвался наружу, и доказательством его существования на свете стала слепая и неумолимая боль.

Он выдержал ее.

Чужая мучительная смерть стала его рождением, и по жестокому капризу судьбы, рождение его было едва ли не более мучительным, потому что длилось неизмеримо дольше, чем умирание.

Родившись, он долго кричал, потом бредил и звал на помощь того, кому было до него дело. Тщетно. Кому будет дело до новорожденного зеркалицы из низшей касты?! Справляйся сам. Хоть вечно проживи, если суждено, но справляться со всем будешь только сам. Бредовые видения пронеслись, проскользнули и растаяли.

Боль начала постепенно вытекать наружу, лениво, неторопливо, не упуская возможность взять свое сполна. Настало долгожданное избавление от страданий, оно мягко окутало его каким-то покрывалом, нежно приласкало, вселило надежду…

Он полежал немного, приходя в себя и чувствуя восторг от того, что ничто больше не терзает его.

Он не представлял, сколько времени прошло, прежде, чем он впервые открыл глаза. Слабый поток воздуха овеял его лицо, осушил влагу на ресницах, пощекотал шею едва уловимым холодком, и в почти прозрачных ладонях новорожденного, которыми он попытался заслониться от сквозняка, заискрилась хрустальная кровь.

Он сел на холодной поверхности, засыпанной гравием и пылью и оглядел себя внимательно и придирчиво. И хотя тело его еще не приняло четко различимый силуэт, а кожные ткани не обрели нормальную плотность, он быстро ощупал все, что ему теперь принадлежало.

Две ноги. Длинные такие, тонкие, поросшие темными кучерявыми волосками, настолько хлипкими, что назвать их шерстью было никак нельзя. Честно говоря, две тонкие голые ноги — это не слишком много. Конечно, они были ровными, приятными на вид, да и не особо выпуклые, но упругие мускулы на бедрах были совсем не безнадежны, но все же он почувствовал некое разочарование.

Руками своими он остался тоже слегка недоволен. Однако самую сильную озабоченность вызвало у него туловище. Положа руку на сердце, смотреться он должен был неплохо, но плоский живот и широкая грудь не имели не только мало-мальски обнадеживающего рогового панциря, но даже ни одной огрубевшей кожной складки. Выдернув из мягкой, даже нежной кожи под ключицей пару темных волосков, он осмотрел их и сдунул прочь, скептически усмехнувшись.

Из прочего имущества, подлежащего инвентаризации и тщательному освидетельствованию, в наличие имелся детородный орган, состояние коего могло бы порадовать, благо способ практического употребления его в дело новорожденный представлял себе. Но радоваться ему было ни к чему, потому что он справедливо подозревал, что у него довольно шансов пасть от вражеских рук, зубов или когтей раньше, чем предоставится случай продлить свой род или просто потешить молодую плоть.

Наконец, он равнодушно потрепал волосы, свисающие растрепанными прядями, ощупал широкий гладкий лоб, короткие брови, суточную щетину на подбородке и сделал окончательное горькое заключение: «Я человек!..»

Чужая смерть стала его началом, но он не знал, проклинать или благодарить того, чьей плотью обросло его естество. Понятно, выбирать не приходилось. Но уже можно было сходу оценить степень справедливости слепой судьбы. Справедливость судьбы равнялась нулю. Даже новорожденный зеркалица в состоянии понять, повезло ему в жизни или нет.

Ему не повезло.

Жестоко не повезло, на всю катушку.

Родиться в Аду Зеркал — это наказание уже само по себе, по определению.

Хотя воспоминания о боли рождения были свежее парного молока, новорожденного расстроило другое: надо же было угодить под такой топор воспринять человеческий облик! Да еще вобрать такую неспокойную, исковерканную, нездоровую душу!

Может быть именно потому тело новорожденного не сразу приняло эту душу, отторгая раз за разом останки чуждой личности?

Но все же он всосал эту проклятую человеческую душу на самом пределе, корчась и вопя от боли. Может, зря только перетерпел такие муки? Не родился бы сейчас, родился бы когда-нибудь позже…

Вот, например, насколько меньше было бы огорчений, если бы он появился на свет трехглазым мушафом или мускулистым рогатым ры-мчу. Их среди зеркалиц было особенно много, и вряд ли они жалели о своей доле. И те, и другие существа степенные и апатичные. Жив так жив, мертв так мертв, была родня, не было ее — и так могут прожить и эдак, не заботясь лишними переживаниями. Благодаря абсолютной невозмутимости зеркалицы из мушафов и рым-чу умудрялись выживать если не с легкостью, то не затрачивая чрезмерных физических или душевных усилий.

Но зачем кому-то понадобилось перехватывать Андрея Качурина, этого никчемного типа? Зачем вызывать к жизни новую зеркалицу, чтобы сделать такое некудышное приобретение для племени? Что он теперь такое? Просто боевая машина. Точнее, плохая боевая машина. Битвы две-три от силы, да и то если повезет.

Человек — плохой боец, если он не среди себе подобных. В человеческом мире такой экземпляр имел бы успех и немалые шансы выпутаться из массы неприятностей. Но в Аду Зеркал люди-зеркалицы долго не протягивали. Здесь человек был едва ли не самым уязвимым созданием. Старейшины зеркалиц не часто баловались пленением человеческих душ, но вот этот несчастный почему-то не миновал их внимания…

Он посидел, глядя, как обретает силуэт его молодая плоть, потом встал на колени и огляделся.

В огромном гроте с прозрачными гранеными стенами, кроме него самого никого не было. Вернее, пока не было. Грот смело мог считаться обжитым. Недалеко от выхода наружу из осколков хрустальной скалы был выложен очаг, подальше, у стены, кто-то разбросал ворох сухой травы и листьев и чей-то шерстяной плащ необъятных размеров был небрежно брошен на землю рядом с неколькими обглоданными костями. Глодали их, похоже, давно, потому что оставшиеся на полированной поверхности костей то тут, то там клочки мяса протухли и источали гадкий смрад.

Новорожденный прежде очень мясо уважал, особенно жаркое из парной вырезки, которое мастерски готовили «У Саныча», и гниющая куча костей не могла порадовать его. Какой болван гадит там, где спит?!

Он подошел и ногой разметал кучку костей. Кости отлетели к дальней стене и, натолкнувшись на гладкую хрустальную грань с приятным нежным перезвоном обрушились вниз. Однако, в глубине грота мусору было не место, и новорожденный, брезгливо морщась и орудуя ногой, заставил вонючие кости проделать путь наружу. Через несколько секунд только мерзкий запах напоминал о их недавнем присутствии.