Продолжение легенды

МОРЯКИ УМИРАЮТ В МОРЕ

Утром пришла страшная весть: умер наш Захарыч.

Он умер в ночь, собираясь на смену, налаживая мотор. Все самосвалы разъехались, а «МАЗ» Захарыча почему-то стоял. Диспетчер окликнул его — не отвечает. Подошли — а старик в кабине за рулем уже холодный: остановилось сердце.

В то утро дверь в нашу комнату перестала закрываться: у Захарыча оказалось столько знакомых, столько людей было потрясено его смертью, они прибегали — многих мы никогда не видели в глаза — и спрашивали, спрашивали, как будто мы что-то знали.

Захара Захарыча в общежитие решили не перевозить. Его костюм пришел взять кто-то из шоферов; старика обрядили там же, в гараже, в красном уголке. Когда мы с Петькой прибежали туда, он уже лежал на составленных столах — спокойный, с корявыми, плохо сложенными на груди руками; волосы его опять показались мне серыми на белоснежной подушке.

Стулья в красном уголке составили в угол, и было как-то полутемно и неуютно; все время входили и выходили люди, шаркали ногами. Стоял почетный караул; никто не плакал.

В углу профорг шептался с шоферами насчет красного сукна, подушечек для орденов и гроба:

— А доски пусть возьмет на рембазе, я уже договорился… А ты, Нехода, повезешь завтра, слышишь? Машину приведи в божеский вид. Борта опустим, поведешь на первой скорости…

— Знаю…

— Да, а какое же понесем знамя?..

Мы с Петькой постояли, помолчали, и нам показалось, что мы чужие и лишние и наш «батя» — уже не наш. Вот он лежал, и его тут не было. Мы отправились домой…

Похороны состоялись на другой день. Собралась огромная толпа людей, и опять никто не плакал. Фальшиво играл клубный самодеятельный оркестр; день был пасмурный; сырой ветер трепал знамя, заворачивал на грузовике красное сукно. Шофер не мог пристроиться к идущим. Процессия вдруг разрывалась, кричали: «Подождите!» В кучках у ворот переговаривались:

— Он с какого участка?

— Не с участка, из гаража. Помнишь, в наш двор трубы привозил?

— Так это он?

— Ну да!

— Вот так: был человек, и нет его…

В сопках строителями положено начало небольшому кладбищу — с десяток холмиков. Странное, невыносимое чувство давит меня при виде вот таких глухих сибирских кладбищ, где нашли конец пути буйные головы, неспокойные сердца, занесенные бог весть куда освоители земель. И вспомнилось, как однажды говорил один старый рабочий: строители приходят и уходят, и после них остается не только станция, но и десяток могил. Моряки умирают в море, а строители — на стройках.

Постель Захарыча комендантша унесла, и осталась голая железная кровать. Мы с Петькой присмирели и старались не смотреть в угол. После Захарыча остались только пустой чемодан, бритвенный прибор и недочитанная библиотечная книга «Искатели».

Нужно сказать, что все происшедшее я впервые осознал только через несколько дней.

Шел со смены, уставший, взмыленный, сел отдохнуть в траве, на склоне у деревянной лестницы. Светило красное закатное солнце; спешили домой кучки рабочих; урчали, ворочались внизу самосвалы. Пахло пылью, железом; стройка шумела и звенела, как всегда. Я засмотрелся и задумался.

Захарыч… Человек… Он растворился в жизни весь, без остатка. Он ничего не нажил и не оставил никакого барахла. Водил в революцию броневик, строил заводы, возил снаряды под Ленинградом, валил кубы в Ангару — этому он отдал всего себя.

Внизу подо мной течет в новом русле река, стоят стены, — как узнать, как выделить, что сделал тут Захар Захарыч? И, тем не менее, тут дело рук его, тут!

Его памятники по всей стране — всюду-всюду! — безымянные, огромные, живые. Что холмик в сопках? Простая условность! Захар Захарыч не там, он весь целиком в гуле и движении мира.

Смогу ли я быть таким? Вот Миша Ольхонский, Леонид-сибиряк или — вспомнились! — Дима Стрепетов, Иван Бугай и Васек — они, пожалуй, будут. А Гришка-жадюга? А Лешка — добродушный вор? Какой памятник останется после него? Стопка ворованных стаканов и колода карт… А Витька, нашедший «в нашей жизни клад»?..

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Путник, проезжающий через станцию, турист-путешественник или художник, если ты будешь смотреть когда-нибудь Иркутскую ГЭС, ехать в поезде на ее энергии или читать книгу при ее свете, ты знай, что эти серые стены, эти быки и водосливы, ставшие поперек Ангары и поднявшие ее на тридцать метров, сделаны нами, бетонщиками, вот этими нашими руками.

Ленька-сибиряк копал землю и строил опалубку для них, Кубышкин скручивал арматуру, Петька-фотограф тащил свет, а Захар Захарыч возил щебенку; крепкие и веселые девушки наши укладывали бетон, и Тоня поливала его из шланга, а Даша заботливо укутывала брезентом.

Мы мучились от жары и жажды летом и замерзали зимой, мы жгли по ночам костры, проливали бетон на эстакаду, делали брак, исправляли, получали знамена, рассказывали детям легенды. Нам хотелось яблок, и у нас болели руки.

Это была наша жизнь. Я говорю — наша, потому что стал настоящим строителем и не представляю себя другим.

Станция вступает в строй, и мы сворачиваем по житки. Рыжий Николай взвалит на плечо свои складные стулья, Валя заберет Вовку из детского сада — и мы уедем. Вот так. Я как выехал из дому в дальнюю дорогу, так и еду, еду…

Может, мы направимся на Братскую ГЭС, где мои далекие Дима Стрепетов, Иван Бугай и Васек натянули палатки, валят сосны и таскают бревна — язык на плечо. Там еще нет бетонных работ. Они будут, когда приедем мы.

Мы еще встретимся, Димка! Мы еще вместе будем учиться, Иван, в институте — береги свои учебники.

У меня нет ваших адресов, только фамилии, но я твердо верю, что мы встретимся, потому что дороги строителей пересекаются.

Вот с тобой, Витька, мы, пожалуй, не встретимся… Если ты и закончишь свой торговый техникум, ты ведь все равно не приедешь сюда: ты по блату устроишься в столице. И ты всю жизнь проживешь волком, так никогда и не узнаешь, бывает ли на свете настоящая жизнь. Эх, дивно мне и обидно: что же с тобой случилось, кто тебя сделал таким? Откуда столько гадости, столько трусов? Болван ты, Витька, ой, болван же ты какой… и враг!

Да, я теперь вижу, что мы с тобой стали врагами. Я не мог писать тебе, мне было очень трудно. Но твое первое присланное сюда письмо камнем легло мне на сердце. Ты не жди меня в своем любопытном лесу; и мама твоя не дождется кедровой шишки. Я не могу тебе ответить одним словом, я написал записки. Они — со всей правдой, со всей искренностью и болью — ответ тебе. А если кто-либо расценит эти записки как вызов, то и тут он не ошибется. Да, готовься!

Мы будем вас уничтожать. Все в мире только начинается! Нам много еще предстоит в жизни борьбы. Наше поколение только вступает в нее.

Мы принимаем эстафету от Захара Захарыча. Слышите вы, строители собственных дач! Слышите, хлюпики, впадающие в панику перед лужами!

Да, пожалуй, я понемногу становлюсь зрелым, потому что начинаю кое-что понимать… Наверно, зрелыми люди становятся тогда, когда понюхают пороху в жизни. Жизнь! Нет, она не принадлежит вам, клопы и трусы! Жизнь принадлежит людям, которые строят не только свое собственное благополучие. Они — соль и гордость земли. Без них вы пропали бы в двадцать четыре часа, и они же вас сметут метлой! У них солнечные сердца, а руки — ох, и крепкие, мускулистые, в кровавых мозолях! Эти руки сумеют построить удивительную жизнь, и ее приход никто, ничто, никогда не остановит!