Страница 13 из 83
Она опустила маленькое зеркало и повернулась лицом к большому.
Голубые глаза не видели прекрасного отражения. Перед Верой был мертвый матрос с лицом, накрытым платком, и потому особенно страшный… Упавшая на снег еврейка, казак, ругающийся скверными, непонятными, никогда не слыханными Верой словами… Лицо казака, залитое кровью, один глаз закрыт и вспух… страшное лицо… И хлесткий, звучный удар по спине, по меху котика… удар по ней!.. По девушке!..
Это — жизнь?!
В ушах звучало: «Нам не жить под гнетом самодержавия!..»
В Разгильдяевском доме царила влюбленная атмосфера и вместе с тем шла подготовка к походу.
Спальня Порфирия, его кабинет и даже общая гостиная были завялены походными вещами. Бинокли, переметные сумы, вьюки, седла, палаточные принадлежности, колья, веревки, чемоданы, походная постель из тяжелых железных стволов, покрашенных зеленой краской, разборный самоварчик «паук» на вкладных кривых ножках, потники, высокие сапоги с раструбами валялись на тахте, лежали по диванам и креслам, на полу между мебелью. Пахло свежей кожей, ворванью, пенькой, грубым полотном, смолою; пахло — походом.
Старый генерал посмеивался и говорил: «Напрасные траты!.. Туда и обратно!..»
Порфирий возмущался.
— Помилуй, папа!.. Туда и обратно? И это после торжественных проходов Великого Князя, после того как сказаны были перед офицерами всей нашей гвардии великие слона о целях войны, о Константинополе!.. Невозможно…
— Слышал и об этом. Конечно, слово не воробей, вылетит — не поймаешь, но… Не следовало говорить этих слов… Кроме России есть еще и Европа, и в ней мировое масонство, управляемое жидами. Как ты полагаешь, австрийским жидам желательно, чтобы славяне, эксплуатировать которых они привыкли, стали свободны?.. Ты думаешь, английским жидам радостно будет видеть торжество христианства на Средиземном морс? Да ведь это будет потрясение всех основ английской политики. В Яхт-Клубе открыто говорят, что Англия и Австрия не допустят Россию до освободительной войны, до торжества на Ближнем Востоке.
— Но, папа… Россия?.. Слово Государя?..
— Знаю — повторишь слова о стопятидесятимиллионном народе… Но народ-то этот темен, он молчит и что он думает, кто это знает? Полагаю, что все, что хочешь, но не о благополучии каких-то там Балканских славян… А масонский мир силен… Государь царствует 22 года — ему не мешают… Но, если его царствование завершится победами и — не дай Бог — Константинополем, — масонский мир этого Государю не простит никогда… Все темные силы будут подняты, снабжены деньгами, ободрены и двинуты, чтобы уничтожить Государя… Помяни мое слово — «Земля и воля» к нам пришла из-за границы…
— Ужасно…
— Мировая политика ужасна. Тут нет никакой жалости, ибо тут — еврей с его вечной ненавистью к нееврею… У масонского интернационала на поводу и в услужении темный третий международный интернационал, о котором мы ничего не знаем, а когда узнаем, так ахнем от ужаса.
Порфирий тупо смотрел на отца. Он и точно ничего не знал об этой высшей международной и внеправительственной политике. Одолевали его помимо сборов на войну и семейные заботы. Афанасий шел на войну и настоял на том, чтобы отец добился его перевода в Волынский пехотный полк, стоявший в Кишиневе. Значит — в первую голову!
Не патриотизм и пример отца побуждали Афанасия ломать свою гвардейскую карьеру, по знал Порфирий, что его сын в эти дни вдруг точно прозрел и без ума и памяти влюбился в Веру, а та словно и не замечала его чувства и избегала своего троюродного брата.
Простившись со своим батальоном, Афанасий переселился к отцу, под одну крышу с Верой, и стал приставать к кузине.
Вера ходила задумчивая и печальная, своя тяжелая внутренняя работа шла в ней, и влюбленный Афанасий ей был нестерпим.
Афанасий поймал Веру в коридоре у дверей ее комнаты. Он схватил своей большой рукой за концы ее пальцев и, не зная, как начать давно подготовленное объяснение, сказал:
— Вера… Вера… О чем ты все думаешь?..
— Прежде всего пусти меня. Ты знаешь, что я этого терпеть не могу… Телячьи нежности. Конечно, не о тебе.
— Вера… Мы оба выросли и не заметили этого… А я вот теперь точно только первый раз тебя увидел.
— Ну?.. И дальше что? — вырываясь из крепких рук Афанасия и берясь за ручку двери своей комнаты, сказала Вера.
— Вера!.. Да ты ужасно как похорошела…
— Очень рада узнать об этом от тебя первого.
— Вера, постой!.. Поговорим!
— Мне не о чем с тобой говорить. Мы разные люди… Мальчиком ты меня мучил и делал мне больно. Теперь надоедаешь мне своими томными взглядами. Они и тебе и мне не к лицу.
— Вера… Прости на прошлое. Что может понимать мальчик в женской красоте… Такой у меня был уж темперамент, чтобы мучить тебя. Может быть, даже это был инстинкт просыпающейся любви… А теперь…
— Ну, что же теперь? — наступая на Афанасия, сказала Вера, пытливо и строго смотря Афанасию прямо в глаза.
Бедный Волынец покраснел, растерялся, смутился и теребил полу своего сюртука.
— Вера… Мне кажется…
— Если тебе что кажется — перекрестись, и перестанет казаться, — резко сказала Вера, быстро вошла в свою комнату и заперлась на ключ.
«Этот мальчишка и точно, кажется, влюблен в меня, — подумала Вера. — Этого только недоставало! От него всего можно ожидать… Пожалуй, и на войну идет… потому что… Ну да не все ли равно, мне-то какое дело до этого!»
По главную скрипку в любовном концерте, разыгрывавшемся в Разгильдяевском доме, несомненно, играла графиня Лиля. Она и не скрывала своего обожания Порфирия.
«Наш герой»… Иногда — «наши герои», когда говорилось про Порфирия и Афанасия, — не сходило с ее языка… «Подвиг»… «Красота самопожертвования»… «Точно по евангельскому завету Христа наши герои идут душу свою положить за други своя»…
Графиня Лиля как мать или сестра входила во все подробности снаряжения Порфирия, ездила для него по магазинам, шила сама ему походные мешочки для чая, для сахаря, подарила дорогую флягу из хрусталя в серебре. Порфирий принимал все это как должное, по праву героя, идущего на войну.
А Вере все это было смешно.
Был вечер. В кабинете Афиногена Ильича под зелеными шелковыми абажурами горели канделябры на большом круглом столе. Афиноген Ильич сидел в кресле, протянув ноги. Флик и Флок лежали подле на ковре. Вера сидела задумавшись у камина. смотрела на горящие дрова и слушала сквозь свои тоскливые мысли, как графиня Лиля читала выдержки из французских и английских газет.
— Афиноген Ильич, еще про Россию прочесть?
— Будьте добры, графиня.
— 18 декабря, это значит по нашему 6-го, на площади у Казанского собора был большой митинг. Толпа возмущенного народа достигала несколько десятков тысяч. Генерал Трепов собрал войска Петербургского гарнизона и атаковал толпу кавалерией…
— Дедушка, это же неправда, — отозвалась от камина Вера. — Зачем пишут такую неправду? Я случайно проходила по Невскому в это время. Там было человек триста студентов и курсисток и полэскадрона казаков, которые и разогнали их. Кто не знал, тот даже и догадаться не мог, что это был митинг…
Какие-то струны туго натянулись внутри Веры. Невидимый кровавый рубец огнем загорелся на спине под ее строгим вечерним платьем. Вера с трудом сдерживала внутреннюю дрожь.
— Всех их следовало бы перепороть там же, на Казанской площади, — брезгливо сказала графиня Лиля. — Какие мерзавцы!.. В такие священные моменты… А вот еще… Сообщают из Лондона, что Великий Князь Николай Николаевич Старший вовсе не болен в Одессе, но и Кишиневе в него стреляли возмутившиеся офицеры и он опасно ранен… Подумаешь!.. Какая гадость!..
— Дедушка… Все это ложь… Кто же это пишет?..
— Эмигранты Русские… Вот такие, как князь Кропоткин, Герцен и им подобные, ну и жиды стараются всякую мерзость про Россию напечатать. Заграничная пресса, как правило, подкупна. Отсюда им дают сведения, а газеты рады сенсациям. Тошно жить, Вера, когда не стало честности и благородства. Потрясают основы… Ты говоришь — триста человек… Да ведь один дурак бросит камень в воду, а сто умных не могут его вытащить… Чтобы разрушить, и тридцати достаточно, а вот созидать — нужны миллионы!.. Весь народ… А разрушить?..