Страница 27 из 27
День клонился к вечеру, и ощутимей стал холодный ветер, дувший с озера. Стали зябнуть шея и колени, и захотелось укутаться во что-нибудь теплое, хотя был уже май. Сегодня почему-то особенно сильно звенит в ушах — как будто в них гудит ветер. Но ветер и на самом деле усилился.
Сейчас из-за моего неожиданного исчезновения в доме, наверно, суматоха в самом разгаре. Но меня это нисколько не волнует. Возможно, о случившемся уже сообщили в университет Ёкотани и Сугияме, и они примчались к нам в дом, беспокоясь за судьбу своего учителя. Ёкотани и Сугияма теперь профессора и занимают в университете ответственные посты. Но, к сожалению, хотя они считаются моими учениками, настоящими учеными, как я, они не стали, да и навряд ли понимают истинную ценность моей работы. Внешне они относятся ко мне с уважением, обращаются ко мне не иначе как Миикэ-сэнсэй, а за глаза, наверно, называют выжившим из ума старцем. Во время войны они совершенно забросили научную работу пол предлогом занятости то эвакуацией университета, то мобилизацией ученых и студентов. Тогда я промолчал, ни слова не сказал им в упрек, но про себя с горечью решил, что истинными учеными они никогда не будут…
Я стоял на мостках у лодочной станции, где когда-то вместе с Нобуко мы брали прогулочную лодку. Дул сильный ветер и волны одна за другой накатывались на берег, сотрясая шаткие мостки. На одной из лодок хлопал на ветру белый флаг. Сезон уже давно окончился, и, видимо, его забыли убрать. Последнее время меня стал выводить из себя любой непорядок, поэтов, вызвал раздражение и этот флаг. Прежде я отличался более покладистым характером, но его, видимо, испортили мои домочадцы. Сколько раз мне приходилось напоминать Харуко, чтобы она сняла развешенное для просушки белье, видневшееся из моего кабинета! Сколько дней валялись на столе Хироюки готовые к отправке запечатанные письма с наклеенными на них марками! Ацуко и Садамицу тоже вносили свою лепту в царивший в доме беспорядок, и это меня убивало! Да и в университете было не лучше. Однажды я дал задание своим аспирантам написать краткие доклады на тему о лимфатических железах. Прошел год, но доклад представил лишь один аспирант — самый молодой.
Нет, лучше ни о чем не думать. От всяких мыслей только устаешь. Надо сосредоточиться лишь на одном — завершить труд моей жизни. Сегодняшний день пошел прахом. Придется наверстывать ночью. Работать, работать! Старый ученый Сюнтаро Миикэ должен работать до последнего вздоха! Сегодня о глубокой ночи буду писать пояснения к таблицам девятой главы. Если не получится, придумаю хотя бы заголовки таблиц. А потом попрошу служанку принести сакэ — двести граммов первоклассного сакэ в хорошо вымытой бутылочке… Эх теперь за день успеваешь то, на что раньше не уходило и часа. Страшная штука — старость!
Пятьдесят лет назад я сидел в этой комнате и думал о смерти. А теперь так хочется прожить хоть один лишний денек. Уже ушли в мир иной и мой учитель Швальбе, и профессор Ямаока из Токио. Наверно, они тоже хотели еще пожить, еще поработать. Да и Танио тоже. Он поставил себе великую цель: создать словарь санскритского языка, но умер, так, кажется, и не завершив свой труд. Правда, религиозные люди несколько по-иному подходят к проблеме жизни и смерти, но, честно говоря, Танио вовсе не был верующим. Он был ученым. Я и полюбил его именно за это. Говорят: «озарение», «религиозный экстаз». А по мне, этим «озарением» прикрываются ленивые люди, которые только и делают, что увлекаются медитациями да вознесением хвалебных молитв Будде. А человек, пока теплится в нем искра жизни, должен работать. Он родился человеком не ради того, чтобы бездумно греться на солнышке и заниматься поисками счастья. Его истинное предназначение — работа.
Сейчас я сижу в этой комнате в «Отеле призрачных вершин» и за полдня вволю налюбовался на горную цепь Хира. День уже клонится к вечеру, и очертания гор постепенно теряют свою четкость. Не пройдет и часа, как они совсем растворятся в ночной мгле.
Сегодня, проезжая на машине по шоссе, я видел по обочинам дороги множество цветущих рододендронов. А ведь азалии принадлежат к тому же виду, и сейчас на вершинах Хира они, должно быть, давно распустились, и их белые цветы покрыли горные склоны благоухающим ковром. Ах, если бы я мог прилечь на этот ковер, мое сердце наконец обрело бы покой. Я вытянул бы ноги, раскинул руки и глядел бы без конца в синее небо. От одной мысли об этом приятно становится на душе. Только там, на вершинах Хира, среди белых азалий смог бы я отдохнуть душой. Ах, почему до сих пор я ни разу не удосужился подняться на эти вершины? Теперь поздно, теперь это мне уже не по силам, как не по силам завершить свой труд.
Я всегда любовался горами Хира — ив тот день, когда шел снег, а я, замерзая в легком кимоно, забрел в этот отель, и когда Кэйсукэ покончил жизнь самоубийством, и когда мы катались на лодке с Нобуко. Но ни разу в те дни мне не приходила в го лову мысль подняться на вершины Хира. Почему? Может, я всякий раз приезжал сюда в неподходящий сезон? Нет, не в этом дело. Скорее всего, я еще не считал себя достойным подняться на эти вершины. Так, по крайней мере, мне теперь кажется…
Много лет назад, когда я увидел в журнале азалии в Хира. я подумал: придет день, когда я поднимусь туда. Может, этот день наступил именно сегодня, но сегодня при всем желании у меня уже не хватит сил…
Пойду-ка лучше в комнату, попрошу, чтобы пораньше подали ужин. И за работу! Впервые за много лет я могу спокойно провести вечер, не нарушаемый надоедливыми голосами детей… Откуда-то доносится звон колокольчика. Или мне только послышалось? Нет, нет, сквозь звон в ушах явственно доносится звук колокольчика… Пожалуй, я все же ослышался. Когда-то в Германии, в горной хижине в Трайберге, работая над одной рукописью, я часто слышал звон колокольчика, когда проходило стадо коров. Как он был прекрасен! Наверно, это он вспомнился мне сейчас и, спустя десятки лет, вновь зазвучал в моих ушах.
Поскорее принесли бы ужин. Поем — и за работу. Коралловый лес алых кровеносных сосудов призывает меня.