Чингиз-роман

Итак, мы заходим в университет. В Университет-Сарай. Поднимаемся по мраморной лестнице. Университет — настоящий дворец. Сворачиваем направо. Наваливаемся на массивную дверь. Не дверь, а ворота города. Эх, еще чуть-чуть…

Мы проваливаемся. Оказываемся в комнате, где сидит много бородатых мужчин и странным образом одетых женщин. Это шаманы. Комната окутана дымом. Нас окуривают, пропускают сквозь дым, чтобы очистить от злых духов.

Нам предлагают сесть на лестницу-стремянку, так как других мест нет, и начинают заговаривать заклинаниями.

— Лев Толстой оказал глубочайшее влияние на Пастернака, — говорит один из шаманов. Он говорит медленно, даже протяжно, но вместе с тем выразительно, словно завывая.

Мне становится плохо. Я еле сижу на стремянке. Я вот-вот упаду. Но этого нельзя допустить. Терпеть, терпеть. Выдержать испытание до конца. Если я, не дай Тенгри, упаду, то меня тут же разорвут на части. Четвертуют или, чего доброго, кастрируют. Я терплю.

Я не знаю, кто такой Толстой, я не знаю, кто такой Пастернак. Может, это боги. Шаман говорит заклинаниями. Он явно нажимает на имена Толстой и Пастернак. Толстой и Пастернак мелькают слишком часто. Я впадаю в транс…

— А Достоевский на Мандельштама, — продолжает говорить новыми заклинаниями шаман.

Я вздрагиваю, выхожу из транса. Имя Мандельштама мне знакомо. Точнее, не Мандельштама, а его отца — Манделя. Так, значит, они боги? И Мандель тоже из богов? — о, ужас! А я надругался над ним. Надругался и чуть не убил своей тяжелой рукой! Что же теперь будет? Меня четвертуют? Меня кастрируют? Я не пройду испытания? Не выдержу всей этой нудятины?

Я, конечно, не первый раз принимаю участие в литературных кружках — о, как я их ненавижу. Слишком много слов. Просто избыток ничего не значащих слов. Жирных слов, которые «худые ханы» пережевывают, перемусоливают, переблевывают на своих словесных пиршествах.

Помнится, когда я наконец-то показал свои первые стихи Димону, тот воскликнул:

— Мощно, мощно.

— Мощно, как что?

— Как ураган, как торнадо, как вихрь, — льстил мне мой приятель.

— Что такое ураган-торнадо-вихрь?

— Это такие сильные ветры.

Я вспомнил слова нашего великого шамана Харалбай Гэреэла: «Ветер с юга, славный, теплый, наполнит силами наши тела. Ветер с севера, грозный, пасмурный, взбодрит наш дух. Ветер с востока, острый, ясный, пробудит наше сознание. Ветер с запада, злой, мокрый, всюду проникающий, погубит наших врагов. Ветер ветров, что пролетает над великой монгольскою степью, рвется с предгорий Алтая и Саян, поднимет нас к орлам», — и подумал, что моя поэзия — настоящая поэзия просторов и что боги дали мне то, что они дали ветру, — вечный дух исканий и борьбы.

А мой друг предложил:

— Пойдем в литературный кружок.

Вечно он подкинет какую-нибудь подлянку — мой друг. И зачем я тогда согласился, понадеявшись на собственные силы? Не на друга же. Ну, что было, того уже не вернуть.

Через пару дней я очутился в литературном кружке Осипа Манделя. Это был мужчина лет шестидесяти с большим носом и седыми бакенбардами.

— Здравствуйте, молодой человек, — выдавил он басом, не успел я переступить порог, — меня зовут Осип Мандель. Прошу обратить внимание, Мандель. Мандель без штампа.

— А его Демьян Баев, — попытался отыграться я, впрочем, никто не улыбнулся.

В комнате, кроме важного старика, был еще большой овальный стол. На нем бутыль с жидко подкрашенной водой. Пятнадцать пластиковых стаканчиков. И пятнадцать же жидко подкрашенных девочек.

Их тела и души были хрупкими, как стенки пластиковых емкостей. А позы какими-то напыщенно-пластмассовыми. Это ощущалось сразу же. Но особенно когда они треснувшими голосами по очереди начали шуршать свои девочкины стихи.

Затем читал стихи и сам Мандель — из своих последних сборников «Лучшие стихи последнего месяца весны 2001 года» и «Невнятное блеянье Заратустры перед закланием Осипом Манделем». А потом он наконец-то заткнулся и окинул с высоты своего величия пятнадцать восторженных пар глаз и одну презрительную, похожую на мои нечищеные сапоги.

— Может быть, теперь вы что-нибудь почитаете? — предложил Мандель.

— Что ж, почитаю, — сказал я. А потом добавил: — Иди сюда, Мандель. Киль монда.

И как пошел крушить все на своем пути, сравнивая дома этого города с их нанизанными на шампур подъездов квартирами — с палкой шашлыка, а эти микрорайоны красно-белых девятиэтажек — с пловом. Рис, курага, рис, курага. Я так и сказал им: вы все — плов в этом казане. Вы все бараны, что должны пойти под нож новой поэзии.

Да, я резал и кромсал. Шестнадцать собравшихся там псевдопоэтов я уже сравнивал с шестнадцатью проститутками, что первыми прибегут на праздник отведать острого блюда новой поэзии. Я так и сказал: вы, проститутки, первые преклонитесь перед новой поэзией.

Я будто стоял на залитой солнцем и его кровью улице со стертыми в порошок, в пыль ковыля домами. Я читал свои стихи, облокотясь на лысый череп старика. А изредка, обозначая ритм, даже хлопал по лысине Манделя ладошкой — тук, тук, тук. Я читал: ты ложный хан, Мандель, я сброшу тебя с твоего лживого трона поэзии в домашних тапочках и панталонах. И я был счастлив.

Ошеломленный Мандель предложил мне поучаствовать в готовящемся сборнике «Поэт Мандель и его лучшие воспитанники-ученики».

Но я сказал: пошел ты, Мандель. У меня только один учитель — это мой хан. И сейчас он ставит передо мной задачу поважнее. Покорить Москву. Ну, кто со мной?..

Лес рук…

Мы так и сделали. Мы набились в автобусы. Все сплошь студенты филфаков и участники различных поэтических объединений. Все сплошь в широких штанах. На мягких сиденьях-седлах. Если устал трястись на одном, перекинь ноги через сиденье соседа. Если и оно надоедало, растянись на боку.

Ехали с визгом, с гаком, как и положено. Все радостные, в предвкушении. Мы были налегке и добрались очень быстро. Так скоро нас никто не ждал. Нас, оказывается, вообще никто не ждал. Надеялись, что мы не потревожим их слившиеся с задницей животы. По крайней мере, не в этой жизни.

Но стремительность и наглость — вот наш девиз. Мы взяли с боем все крупные редакции и театры. Насиловали своими текстами заведующих отделами прозы и поэзии, художественных руководителей и режиссеров. Приклеивали к стенам «храмов культуры» листы со своими бессмертными произведениями. Клеили калом и кровью. Плевали в лицо оторопевшим столпам культуры.

О, с каким удовольствием мы это делали! С каким удовольствием крушили плоды столь ненавистной мировой цивилизации. Сметали всю иерархию чиновников, пренебрегали всеми их ценностями. Убивать прозой и стихами было легко и приятно, ведь в культуре сегодня в основном беспомощные дети-инвалиды, бесплодные женщины и недееспособные старики. О, с каким удовольствием… Мы, гопники, — принцы стихотворной провинции.

А потом, вернувшись в свой город, праздновали нашу победу три недели. В полном восторге. Пока вдруг не позвонил мой лучший друг и не предложил сходить на свой доклад. «Мне нужна твоя поддержка…»

В таком нудном, с дымом и бородатыми шаманами, литературном кружке я еще не был. Это меня раздражает. Это очень страшно. Ведь комната, в которой мы сидим, называется Публичная библиотека. Вы только вслушайтесь: Публичная библиотека! Я знаю, это храм шаманов Университет-Сарая. Я знаю, он полон бумажных урн-фолиантов с тем, что осталось от Бунина, Тургенева, Ахматовой и других потомков золотоордынцев. Эти урны расставлены вокруг нас. Они давят на нас со всех сторон. Мы будто замурованы кирпичами литературы. Наш дух — не вздохнуть, не продохнуть — завален тяжелыми камнями-словами. А тут еще нас окуривают именами Мандельштам и Пастернак, — поскорее бы вырваться на свободу степей.

А может быть, это испытание — обман? — пытаюсь успокоить я себя. — Может, эти шаманы меня разыгрывают, обманывают? Нет, шаманы не могут лгать. Шаманы — уважаемые в степи люди. Они всегда правы. Так, несмотря на жуткий страх и жуткую духоту, я продолжаю терпеть. Я держусь. Все! Вроде, все — пронесло! Вроде, все закончилось. Вон все улыбаются и шутят. О, спасибо тебе, Тенгри, ты спас меня! Спасибо тебе, мой великий хан! Тенгри и хан — вы сильнее всех!