Страница 4 из 7
— Ну же, любимый, открой ротик, — ласково говорит Оланда, — ну же, открой и скажи, что любишь меня по-прежнему, сильно-сильно, видишь, мням-мням, — ложечка зачерпывает из тарелки своим сладким язычком порцию каши. Видишь, она тоже любит есть вкусную манную кашку.
И Хуан ловит себя на мысли: как все-таки Оланда изменилась под его влиянием, повзрослела, поумнела. И не беда, что она по-прежнему частенько не понимает его. По-прежнему не достигла его уровня, не любит скачек или не может сыграть с ним партийку в шахматы. Не беда, что он, Хуан, чувствует себя по-прежнему одиноким, когда ему хочется сыграть в шахматы — да какие там шахматы, если его милая женушка Оланда даже не знает, как ходить конем. Зато она уже понимает фильмы Трюффо и Гринуэя. Нет, он все-таки очень любит свою ненаглядную Оланду.
И не беда, что она за семь секунд уничтожила то, что он создал за семь минут. Ведь семь минут это не семь дней, за которые БГ создал мир. К тому же сейчас он за эти семь минут уничтожит оладьи, которые она создавала минут семьдесят, если учитывать поход в магазин. Ну, разве она не прелесть, не чудо? Разве они не живут душа в душу уже семь лет? И разве она не лапочка, когда так нежно гладит его по щеке и предлагает коником — одна нога здесь, другая там — сбегать за яйцами в магазин. Ведь он был так неосторожен, так увлечен, когда в пылу спора смахнул их ненароком со стола. Ведь он у нее такой гений и, как все гении, такой рассеянный — стоит ли вообще говорить о каких-то семи яйцах, когда у нее есть такой заботливый муж, который, уже скинув одну ногу с дивана, почти прошел половину пути. Нет, не экзистенциального, а продуктового, с корзинкой для яиц под мышкой.
Занятная находка на руинах песчаного замка
Хусто разбирал уже четвертую коробку со своими чертовыми рукописями. Ведь история Эрнесто должна быть где-то в этих клочках и рулонах белой, белоснежной, беловатой и белесой бумаги. Бумаги, некрасивой, словно бельмо в глазу. И красивой, берестяной, словно снег в Рождество. Бумаги, желтой, как кожа старика, и бумаги, пожелтевшей по краям, как роговица глаз больного желтухой юноши. Бумаги, коричневатой, как земля, купленная тем стариком заблаговременно для собственной могилки, и серовато-желтой, как старые простыни желторотика-холерика.
И вот так, разбираясь в каракулях на спрессованных, как кирпичи, листах, Хусто просто уже захлебывался в образах звездно-золотой пыли.
— Ну, помоги мне, что ли, разобраться с этой бумажной кашей, — попросил он свою супругу Мануэлу, которая в это время стряпала у электрической плитки, разбираясь еще с одним высоким творением человеческой цивилизации валенсийской паэльей. Не дожидаясь, когда ее муж наконец-то начнет зарабатывать достойные деньги, она подрядилась готовить свое фирменное блюдо для «Погребка у Пауло» — кафе, что недавно открылось прямо под ними — на первом этаже дома.
— О-о! — раздраженно зарычала Мануэла. — Если бы ты только знал, как мне все это надоело.
Хусто даже увидел в ее глазах блеск ярости, столь необычный для терпеливой Мануэлы, но по тому, как Мануэла, стремительно отвернувшись к ветхим картонным папкам, спрятала свое лицо, догадался, что эти искры всего лишь слезы разочарования.
— Что тебе надоело, Мануэла? — спросил Хусто. — Объясни, пожалуйста, поподробнее.
— Все, — сказала Мануэла, — мне надоело все, надоела такая жизнь. Вечно мы ищем, не зная, что. Идем по неведомо какому пути.
— Мы идем к нашим мечтам и фантазиям, Мануэла, — попытался ее поправить Хусто, — разве ты так уже не считаешь? Или ты больше не веришь в мой талант?
— Но почему-то мы на этом пути все время что-то ищем, ищем во всех этих бумажках и не находим, и нам каждое мгновение чего-то, сами не знаем чего, недостает. И, заметь, Хусто, это уже продолжается десять с лишним лет! А порой мне кажется, Хусто, что мы ищем вчерашний день. Когда мы были счастливы одними надеждами. Но это время уже не вернуть. Не вернуть никогда, Хусто!
Мануэла говорила, в истерике размахивая рукой с деревянной лопаткой-мешалкой, которой вовсе не собиралась разгребать творчество Хусто, а, скорее, собиралась дать ему по лбу, отчего лоб Хусто еще до удара успел сначала побледнеть до синих прожилок, а потом и пожелтеть в том самом месте, где у него, по задумке Мануэлы, должен был выскочить синяк.
— Да, десять лет мы, вроде бы, ищем что-то важное, а на самом деле теряем самое важное: теряем нашу надежду, веру в нашу мечту. У тебя, Хусто, просто талант терять самое важное, и однажды, я уверена, ты потеряешь даже меня.
— Было бы неплохо, — буркнул было Хусто, мол, неплохо было бы потерять свою любовь, а потом вновь найти, ведь это всегда вдохновляет. Как вдохновляют фантазии, заимствованные из рекламы, в которой герой возвращается из археологической экспедиции домой, вдоволь накуролесивши, а жена встречает его в фартучке, в косыночке, и с кухни тянет остро-горячим ароматом паэльи: сладкий красный перец, хрустящий лук, золотая кукуруза, изумрудный горошек, нежные розовые креветки, пикантные грибы и кальмары, пряный рис и волшебные мидии. А потом, после вкусненького ужина, разбирает его вещи, все в курином жиру и в помаде, пока он рассказывает ей о своих поисках и находках.
— Я говорю, уверена, — продолжала Мануэла, — потому что уже заразилась от тебя, Хусто, твоим талантом терять. Заразилась и уже, кажется, потеряла ее.
— Кого? — отвлекся от своих радужных фантазий Хусто.
— Потеряла радость. Потеряла радость, которая вкупе с надеждой и есть любовь.
— Вот и отлично, теперь у тебя есть возможность опять найти ее, — Хусто обращался к Мануэле, как к малому ребенку, нравоучительно-ласково. — Разве это не мечта твоего детства — быть археологом? Разве ты в детстве не собирала камни и ракушки? Так что вперед, Мануэла. Лопата у тебя уже в руках, — указал он пальцем на деревянную мешалку для паэльи, — но почему-то, Мануэла, своими размерами она мне все чаще напоминает экскаваторный ковш.
— Опять твои шуточки, — заплакала Мануэла, — но они уже не смешны. Они наводят тоску, как наводят тоску поиски разрушенных замков.
— Мы ищем не разрушенные, а вновь создаваемые замки, — поспешил Хусто поправить Мануэлу, мол, радость и любовь не совсем одно и то же. — Мы ищем историю Эрнесто, — голос Хусто был уже вполне серьезным. — А вчера мы искали среди моих рукописей любовное письмо Энрикеты. Ведь я пишу роман об Эрнесто и Энрикете, не забывай об этом, Мануэла.
— Да, а в позапрошлый уикенд мы искали сцену встречи в кафе Эрнандо и Эммануэль, или как ее там. Десять лет ты пишешь уже романы то об Эрнесто и Энрикете, то об Эрнандо и Эммануэль. Романы то о том, то о другом. И твои романы плодятся, как мыши. Они гоняют друг друга, жрут друг друга. И нет этому ни конца, ни края. И никакого просвета.
— Но Мануэла. Разве это не наши мечты: встречаться в модернистском кафе в Мурсии, как Эммануэль и Эрнандо. Или в средневековом поместье в Малаге, как я писал, представляя себе Энрикету и Эрнесто. Разве, Мануэла, тебя не приводил в восторг типаж Эрнандо или та сцена на берегу залива, когда Эрнандо признается в страстной любви незнакомой девушке? Конечно, лучше было бы, если бы мы сами жили на краю виноградных зарослей и бескрайних плантаций персиков у залива где-нибудь в Мурсии, а не на краю пожелтевших страниц. И ты, как в детстве, собирала бы ракушки и гальку. Но пока это, к сожалению, недостижимо, ты же знаешь, Мануэла, пока это всего лишь наши мечты.
— Все, с меня хватит! — воскликнула Мануэла, отбрасывая лопатку в сторону. И срывая с голых бедер фартук. — Я возвращаюсь к маме. Ты ничего не понял и, видимо, так и не поймешь.
— Что ты делаешь, Мануэла? — воскликнул Хусто, срывая со своего крутого, как бедра Мануэлы, лба фартук.
— Я ухожу! — воскликнула Мануэла, срывая со шкафа чемодан и кидая в него (не в Хусто) полотенца и кружевное нижнее белье.
— Ты меня бросаешь?!
Хусто никак не мог поверить в происходящее. Не мог поверить в то, что решительные действия по набиванию чемодана одеждой не очередной блеф Мануэлы. Не выплеск отрицательных эмоций, после которого комнату захлестнет поток слез, сбежавших из-под прикрытых крышками век ее бездонных кастрюль-глаз. И все вернется на круги своя — то есть на кухню.