Честный проигрыш

— Он вечно чем-то встревожен, но…

— Мысли Таллиса всегда где-то там, в реальной жизни его просто нет. А я ни о чем не тревожусь, хоть это ты видишь?

— Д-да. Но ведь нужно помогать другим…

— Нужно, конечно, но с умом. И если будешь полноценным человеком, сделаешь это лучше. Я знаю, ты социалистка старой гвардии, но сейчас это дело бессмысленно, правда, бессмысленно. Так что будь душкой и не дави на меня. Прежде всего я должен постичь свою сущность.

— Я ни в чем не могу разобраться, Питер. Когда я здесь, твои аргументы кажутся мне не лишенными оснований. Но когда я вспоминаю их позже, они становятся чушью и растворяются, как приснившийся бег в «Алисе».

— В мире материи нет места истинной мудрости. На самом деле, как раз ваша жизнь — сон.

— Я не согласна, Питер, но и спорить не могу. Не понимаю, как тебе возразить. Пусть Морган попробует. Может, она найдет убедительный способ.

— Морган? — Питер сел, свесив ноги с кровати, прошелся пятерней по своим длинным золотистым волосам. — У меня есть надежда увидеть тетушку Морган?

— Да. Но держи это при себе и не проговорись Таллису. Морган здесь и живет у нас. Приехала вчера.

— Ну и ну, — с расстановкой проговорил Питер. Взъерошив пальцами волосы, он затем снова пригладил их и, явно успокаиваясь, снова улегся, вытянул ноги и спрятал их в ворохе сбитых у спинки кровати одеял. — Это здорово. Рад буду снова увидеть Морган. Она что, возвращается к Таллису?

— Мы не знаем. Так что пока — ни слова ему, Питер, я прошу тебя. Морган нужно сейчас отдохнуть и…

— О'кей, о'кей. Да, кстати, дорогая мамочка, ты, случайно, не принесла мне такой хорошенький скромненький чек? Прекрасно. Пожалуйста, положи его под подушку.

— Ты намекаешь, что мне пора уходить.

— Думаю, это разумно. Мы дошли до той стадии, когда, оставшись, ты вскоре неминуемо начнешь расстраиваться, а когда это случится, расстроюсь и я.

— А это разрушит твое единение с латунной шишечкой. Хорошо, я пойду. Но, Питер, мне так больно оставлять тебя…

— Все, мама. Не надо любовных сцен. Да-да, я очень люблю тебя. А теперь уходи, моя дорогая старушка, прошу, уходи.

6

— Саймон, я попросил бы тебя не называть всех подряд «милыми». Это одна из дурацких привычек стаи, и я очень хотел бы тебя от нее отучить. Когда ты зовешь «милым» меня, это естественно. Хотя в данный момент такого желания, думаю, нет. Но обращаясь так ко всем подряд, ты обесцениваешь это слово, и в таком случае для меня оно уже не годится. Полагаю, твой ум достаточно развит, чтобы понять это.

— Извини… милый.

— Не фиглярствуй.

— Я не фиглярствую!

— Ведь ты же разозлился.

— Нет, я не разозлился, Аксель, черт тебя побери!

— А вот это уже звучит убедительно.

— И, кстати, я вовсе не всех называю «милыми».

— Несколько дней назад ты называл так Морган… и Хильду.

— Ну это не «все». Тут дело особое и…

— Что значит «дело особое»? Почему бы тебе не пользоваться нормальной английской речью? Между прочим, кому ты пытался звонить, когда я вошел?

— Всего лишь набирал номер Руперта.

— Зачем?

— Ну… просто… хотел поговорить с Морган, но ее не было дома.

— Трубку ты положил весьма поспешно.

— Аксель, ну что ты, право… Как тебе наша гостиная? Правда, красиво?

— Недурно. Но зачем ты купил еще одно никому не нужное пресс-папье? Перестань покупать бесполезные мелочи. У нас и так слишком много вещей.

— Оно стоило очень недорого.

— Да, и ради всего святого, Саймон, не пей слишком много сегодня вечером. Запомни: когда я начну поглаживать ухо, это будет означать «хватит».

— Я не согласен на такой уговор, Аксель.

— Напрасно! В прошлый раз у Руперта ты перебрал, и мне было не увести тебя, а потом ты разбил бокалы. Я чуть не сгорел со стыда.

— Прости… любимый.

— И, занимаясь чем-нибудь, не напевай себе под нос. А ты напеваешь, даже когда я с тобой говорю.

— Прости…

— И брось, пожалуйста, эти цветы! Ты уже двадцать минут занимаешься ими. И вообще я не понимаю, как можно в это время года делать букеты из сухих цветов.

— Не будь рабом традиций, Аксель.

— И уж, во всяком случае, недопустимо смешивать настоящие цветы с искусственным тростником.

— Если цветы сухие, можно. А кроме того, с чего ты взял, что тростник искусственный?

— Вижу.

— Нет, ты его потрогал.

— У тебя идиотские пристрастия.

— Ты сомневался в том, что он искусственный. А если он не выглядит…

— И покупать искусственный тростник, и украшать им дом — просто неслыханно. Считается, что ты специалист по интерьерам, но иногда мне кажется, вкус у тебя, как у домохозяйки из пригорода.

— Все это из-за прихода Джулиуса.

— Что ты хочешь сказать этой глупой фразой?

— Обычно тебе вообще наплевать, как все выглядит.

— Что ж, признаю, мне не хочется выставлять напоказ погрешности твоего вкуса.

— Ну и прекрасно. И занимайся этой поганой гостиной сам.

Саймон спустился в кухню и со стуком захлопнул дверь. Глаза жгло так, что, казалось, он вот-вот заплачет. Но нет, почти сразу же все отлегло. Самая мелкая ссора с Акселем всегда расстраивала Саймона. Но опыт показывал, что горечь испаряется почти мгновенно. В самом начале Аксель сказал ему: непреложный закон тех, кто любит, — никаких вспышек раздражения. И никаких надутых морд. На деле Аксель часто придирался и порой, даже на людях, вел себя жестко и беспощадно. Как-то раз в Академии он долго выслушивал рассуждения Саймона по поводу Тицианова «Оплакивания Христа», прежде чем наконец указать, что картину дописывал Пальма Джоване — факт, о котором Саймону следовало бы знать. В присутствии посторонних Саймон все сносил молча. Наедине иногда огрызался. Но всегда понимал, что в душе Аксель и сам жалеет о содеянном, и понимание этого быстро гасило любую враждебность. Скрещивать копья было отнюдь не в духе Саймона, а дуться подолгу он и вообще не мог.

Две бутылки «Пулиньи монтраше» и бутылка «Барзака» были откупорены и стояли в холодильнике. Начать предполагалось с изобретенного Саймоном салата из огурцов с йогуртом и перцем. Затем шла форель под миндальной крошкой с гарниром из молодого картофеля, затем груши в белом вине (и к ним густой заварной крем) и, наконец, английский сыр. Через окошко духовки Саймон взглянул на запекавшуюся в фольге форель. И огурцы, и груши были уже готовы к подаче на стол. Картошка сварится быстро, можно поставить ее на плиту попозже. Вроде бы все в порядке. До прихода Джулиуса оставалось полчаса.

Саймон нервничал. Иногда он невольно задавался вопросом, мучаются ли и все остальные от вдруг наваливающихся и неподконтрольных мыслей или так мучается только он один? Но разве такое узнаешь? Попытки управлять своим воображением или ругать себя за нелепые домыслы результата не приносили. Яркие вспышки фантазии оказывались сильнее. За последние несколько дней он раз десять уже представлял, как теряет Акселя, и всегда в этом так или иначе был замешан Джулиус.

Саймон изо всех сил старался сохранять благородство, и это, по крайней мере, ему удавалось. Врожденные свойства характера без усилия приводили к мысли, что виноват будет исключительно он сам. Саймону не казалось, что Джулиус захочет увести у него Акселя. Насколько он знал, интересы подобного рода были тому неведомы. Он не предполагал и каких-то враждебных попыток с его стороны. Но жутко боялся, что Аксель, сравнив его со своим высокоодаренным и наделенным тонким интеллектом старым другом, внезапно поймет, как примитивно поверхностен он, Саймон, как ему не хватает глубины и блеска, как он невежествен в таких важных материях, как Моцарт, правдивость и баланс платежей.

«Да это попросту пустышка», — уничижительно отозвался Аксель об одном из знакомых. Разве не то же относится и ко мне? — спрашивал себя Саймон. И порой с ужасом констатировал: да, это так. Как, по какой счастливой случайности сумел он вызвать чувство Акселя? Саймон почти не ощущал своей индивидуальности, и часто ему казалось, что весь он — одна только эманация любви Акселя, вследствие непонятной ошибки направленной им на такое жалкое ничтожество.