Недоумок

— Ты поедешь со мной в Ленинград? У тебя там есть сестренка, она младше тебя на два года, ее Катюша зовут.

Он не знал, как себя вести рядом с этим человеком. От навалившегося на него счастья все мысли в его голове перепутались. Шурик ел уже пятый кусок жирного торта, он не понимал, о чем говорит этот красавец, смысл разговора долетал до него, будто с небес, он слушал голос мужчины, как музыку. Слово «папа» он выговорить не мог, и не потому, что не верил ему, а потому, что суеверно боялся: вдруг он опять растворится и исчезнет.

Сборы были быстрыми, через два дня они сели в ночную «Красную стрелу», и она их домчала до города-героя Ленинграда. Потом пятнадцать минут на такси, и они уже в семье отца.

Дом в центре города, квартира огромная, будто музей, вся заполнена предметами, не такими, как у них в Москве, а другими. Мебель старинная, незачехленная, похожа на рухлядь (дед бы на дрова перепилил), зеркал много, книг повсюду набросано, в шкафах их больше, чем в школьной библиотеке, и рояль.

Жена отца, тетя Мила, ласковая, заботливая, сразу обняла и в комнату повела. Он у себя дома. Дочка у них, девчонка красивая (вся в отца), говорливая и шумная, на следующий день Шурика со всеми своими друзьями перезнакомила. Теперь они и его друзья.

Отец и вправду оказался человеком необычным. Он был артист, играл в театре и в кино снимался. Шурик, когда его за столом у бабушки первый раз увидел, сразу подумал: «Где-то я его видел», а сейчас он все вспомнил, и фамилия у них одна. В кино он командира одного здорово изображал, грима на нем почти не было. Шурик этот фильм несколько раз по телевизору у Ланочки видел. В свой театр, который за «Катькиным сквериком», отец его сразу повел, за руку крепко держал и со всеми знакомил. К нему большой почет и уважение, он заслуженный и народный, играет разные главные роли.

Часто после спектакля, уже за полночь, когда отец и тетя Мила возвращались из театра, у них собирались друзья. Не было для них выходных и праздников. Всегда они работали, творчески горели, создавали образы и с друзьями обсуждали. «Творчество» было самым главным словом, вокруг него крутились все разговоры, о деньгах не говорили никогда, это считалось позорным. Да и зачем? Зарплата у отца и его друзей была большая, Катя говорила, что «как у академика». Иногда на отца нападала тоска и самокритика, тогда он был не доволен собой, пытался оправдываться, больше курил.

— Хватит мне входить в образы современных героев, чувствую, что нужно отказываться, переходить на классику. Вот сыграл я в 48-м Дон Жуана в кино, а Мила была донной Анной. Ах как хорошо получилось! Так Сталин этот фильм запретил, сказали в Комитете, что несвоевременно и неактуально, положили на полку. Пора, пора думать иначе, пришло другое время, а я должен учиться у него, доверять молодому поколению.

Шурик за столом часто к этим разговорам прислушивался и с трудом мог понять, о чем они спорят. Однажды он Катюхе и тете Миле признался: «Не могу разобрать, как-то вы все чудно говорите, будто не на русском языке. В Москве я все понимал, а теперь нет».

Катюша только рассмеялась, а тетя Мила ласково его пожалела и сказала, что со временем он привыкнет к художникам и актерам и все поймет. Шурик вспоминал, как дед презрительно восклицал: «Бохэма!»; что он имел в виду и к кому это относилось, стало теперь очевидным.

В семейно-дружеских застольях отец был душой компании, смешные театральные истории рассказывал всем, анекдоты о Хрущеве — только среди «своих». Как он их распознавал, Шурик понимал с трудом. Он знал, что отцу доверяли не только в театре, вот почему он дружил и с разными военными, с ними он шептался о других людях. Шурик им в разговорах помехой не был, да и они его не смущались. Частенько он оставался в кабинете отца, тренькал на гитаре в уголочке, а отец с «ними» коньячок выпивал и о разных разностях беседовал (в основном о коллегах по театру). Катюшу, когда эти люди приходили, отец всегда из комнаты выпроваживал, шутливо говорил: «Это не женские разговоры, они скучные», а Шурик гордился, что ему доверяют, ведь он не из болтливых: «Вот видел бы дед, с кем мой отец встречается, иначе бы заговорил, тут не «бохэма», а подымай выше, на государственный уровень».

Шуре нравились тайны, и он их умел хранить. Никто никогда не узнает, куда он закопал пистолет, а домработница после смерти деда испарилась в неизвестном направлении.

Бывало, что у отца начинались тяжелые нервные срывы. Тетя Мила говорила, что это от переутомления. Тогда у него возвращался нервный тик (как у Шурика с глазами), он страдал и не мог играть на сцене, им дорожили в театре, поэтому сразу давали отпуск, и он уезжал на дачу в Репино.

Этот дом был его страстью, отец многое в нем построил собственными руками и говорил, что за домом нужно ухаживать, как за женщиной, — постоянно. Однажды он Шурика взял с собой. «Приучайся быть хозяином. Пора становиться мужчиной». Шурик настолько ненавидел дедовский дом, что не разделял страсти отца, но смолчал, губы поджал и через себя переступил.

На большом участке, заросшем соснами, возвышался дом-башня, на другом конце лесочка стоял сарай. Крыша его текла, а потому пришла пора ее починить. Местный шабашник привез отцу за поллитру большую железную бочку, в нее набросали куски дегтя-смолы, а Шурик разжег под бочкой костер. Рулоны черного рубероида они нарезали сами, получилось не очень ровно, какие-то куски были короткие, а другие — длинные. Потом отец переоделся в тренировочный костюм, надел большие рукавицы, на ноги — резиновые сапоги и полез по стремянке на крышу.

— Шурик, теперь рубероид подавай, я буду его класть, а потом мы горячей смолой все покроем.

Костер разошелся не на шутку, смола расплавилась и кипела, листы рубероида скручивались в руках у Шурика и никак не хотели слушаться. Весь он был в царапинах, ожогах и синяках. Отец на крыше совершенно преобразился, он настолько вошел в образ, что даже, вперемешку с матком и песней «Не сталевары мы, не плотники», стал подшучивать над Шуриком. Работа не очень спорилась, а у Шуры с непривычки разболелась спина, он потом всю жизнь говорил, что ему позвоночник отец сломал на доме. А еще ему было неприятно вдруг увидеть в отце не светского льва, а в роли какого-то работяги. «Наверняка он и меня держит за подмастерье, вот и дед так думал», — мелькало в голове Шуры. А на самом деле он ведь был талант, будущий музыкант, может быть певец, пока никем не понятый, не услышанный, но ведь все проходили через неизвестность. Из домашних застолий и от друзей отца он уже вынес, что так всегда нужно, пройти в искусстве через унижения, это как очищение. А потом обязательно придет слава. Но зачем отец его унизил на этой стройке, он никак не мог понять. И затаил на него обиду.

Тетя Мила

Когда он ее первый раз увидел, то сразу подумал, что отец его мать бросил из-за нее. Потом он окончательно решил, что это она отца у его матери отбила. Странно, почему тетя Мила его так любит? Он же пасынок. Ясно, это чтобы отцу угодить. Дочку Катюху все принижает и ровней к нему делает, называет его «дорогой Шурочка», покупает шмотки, сама сшила ему модное пальто, брюки, свитера шикарные вяжет, стихи с ним наизусть учит, чтобы он на актерский факультет поступал. Притворство одно. «Просто она отца боится, а на самом деле я ей совсем не нужен». Вспомнил он мать, какая она была гордая, неприступная, именно такая женщина должна быть рядом с отцом. Мать его всегда знала, как действовать, и деду с бабулей говорила: «Я все знаю сама и унижаться ни перед кем не буду».

Он теперь видел, сколько вокруг отца разных бабочек кружится. С некоторыми он и его познакомил. Сидели они тогда в кафе Дома актера, а рядом с ними одна барышня. Она засмущалась, с открыткой подошла и просит у отца автограф. Девушка высокая, блондинка, с длинными волосами, как у «колдуньи» в кино. Отец ее за руку хвать и притянул к ним за столик. Тут они впервые выпили вместе красного вина. Она ему очень понравилась, но после ресторана отец ее поехал провожать, а его отправил пешком домой: «Проветрись немножко, небось голова закружилась». Опять унизил, да прямо перед ней.