Недоумок

Часть вторая

Призраки

Александр Сергеевич Голицын попрощался с гостеприимным домом и вышел в ночь. Метель колючей крупой больно обожгла разогретое в тепле лицо, запорошила бороду. Он покрепче под подбородком завязал уши пыжиковой шапки, поднял воротник старенькой дубленки и быстрым шагом двинулся вниз по улице Горького. Нужно было успеть к последнему метро. Он вспоминал разговоры за столом. Сегодня он провел приятный вечер в компании малознакомых людей, где он разговорился со странными людьми, и еще до прихода в гости ему кое-что померещилось. Это не выходило из головы весь вечер. Он должен проверить, наверняка это был какой-то световой эффект. «Фиг с ним, с метро, поймаю левака, а на площадь зайду». Александр Сергеевич прибавил шагу, пустынность центральной улицы столицы нагоняла страх и тоску. Впереди грустным силуэтом маячил памятник поэту.

— Александр Сергеич, глянь наверх, что гады-капиталисты со страной делают. На корню продают! Уууу, фашистские захватчики! — От неожиданности Голицын вздрогнул и попятился. Но, к счастью, эти призывы были обращены не к нему, а к великому поэту. Пьяный мужичок, в распахнутой куртке, с бутылкой в руке, вел диалог с Пушкиным. «Нет, ты только глянь наверх! Видишь, на крыше вчера был «Госстрах», а сегодня ихний «Мерседес-бенц» горит. Одна надёжа на тебя, Александр Сергеевич. Ты всегда спасал страну! За твое здоровье пью! А не то… всех убью, в подвал заведу и постреляю!» Мужик угрожающе погрозил кулаком кому-то в пустоту.

Голицын почти бежал, холода он уже не ощущал, вот и Манежная площадь, осталось совсем немного, каких-то сто шагов, и он сразу это увидит…

В черной декабрьской пурге на Красной площади, над купольной крышей здания Совета министров, где обычно в луче прожектора развевался красный кумач, трепыхался русский триколор!

Слабая подсветка шла рикошетным огнем от Мавзолея, где на глазах Александра Сергеевича менялся караул. Стойкие оловянные солдатики, как заведенные механические игрушки, чеканили шаг, движения рук с ружьем, синхронные повороты тел на затекших ногах. Они напоминали ожившие ледяные призраки на вечной службе у «фараона».

«Значит, не померещилось». Александр Сергеевич замерзшими пальцами с трудом раскурил папиросу, метель усилилась, снежные вьюны стелились по всей площади. Когда он давеча здесь шел, торопясь в гости, то случайно глянул поверх стены и Мавзолея и увидел, как тихонечко красный флаг спустили и на его место русский подняли. Никто не обратил на это внимания. Жидкая толпица приезжих провинциалов, гуляющих по Красной площади, и судорожно снующих граждан в поисках предновогодней снеди в ГУМе, смотрела скорее себе под ноги, чем поверх кремлевской стены.

«Нужно будет завтра пораньше встать, очередь за мясом занять, соседка с пятого этажа список составила, а то без мяса на праздники останемся… Тьфу ты, чушь какая-то в голову лезет», — с досадой на себя подумал Голицын. Он постоял еще минуты три, докурил «беломорину» и повернул к гостинице «Москва».

Такси не было, но у подъезда дежурило несколько частников, ждали клиентов. Он постучал в ветровое стекло старенького «Жигуленка».

— До проспекта Вернадского подбросишь за пятерку?

Молодой парень, приоткрывший окно, поежился от холода, смачно сплюнул окурок и весело сказал:

— Нет, браток, десятку дашь, поеду, а то я из-за тебя богатого «кацо» провороню. Они сейчас с девочками из ресторана выкатятся, любые бабки дадут…

— Хорошо. Дам тебе десятку, поедем.

Парень лихо гнал, ночная безлюдная Москва освещала их путь редкими светофорами, несколько раз проскочили на красный свет.

— Не боишься, что остановят? — спросил Голицын.

— Так они же все пьяные, греются, уже Старый год провожают. Им есть что обсудить… Слышали, как сегодня по телику «лимонадный» Президент отрекался?

— Я в гостях был, у них телевизора нет, расскажите.

— А он в отставку подал, давно пора! Теперь наш Борис придет, все будет как надо. Через пять лет заживем не хуже Франции! Эхма! Дождались наконец, возрождается матушка-Россия, — парень охотно болтал, рассуждал о демократии, о ценах, о реформах Гайдара и о скорой конвертизации рубля, оказывается, Борис Николаевич сказал, что рубль будет крепче стали.

У Александра Сергеевича на душе от этого разговора стало спокойно. Значит не только интеллигенция, но и простой народ так думает, а главное, молодежь, хоть они другую жизнь увидят. Жаль, что мама моя не дожила до этих дней, как бы она радовалась, наверняка бы у телевизора сидела и следила за событиями. Кто бы мог предполагать, что ГКЧП провалится, а узник Фороса сегодня отречется? А еще он вспоминал необычных людей, с которыми он сегодня познакомился…

Шофер притормозил у нужного дома: «Ну, с наступающими праздниками вас!»

— Спасибо, вам тоже всех благ в Новом году. Вроде этот поганый високосный хорошо заканчивается, — и он машинально посмотрел на ручные часы. Стрелки показывали два часа ночи. 25 декабря 1991 года, в сочельник католического Рождества Россия заново рождалась.

Александру Сергеевичу было под шестьдесят, он работал на телевидении режиссером-документалистом. Работу он свою любил и считался хорошим профессионалом, два его фильма были отмечены особыми Государственными премиями, а один, о трудовых буднях советской милиции и сыскной работе органов, даже вошел в «Золотой фонд». Несмотря на его фамилию его допускали в спецхран Госкино в Белых Столбах, посылали на фестивали в ГДР, Болгарию и Югославию, а когда при нем шутливо начинали петь куплеты «поручик Голицын, корнет Оболенский…», он всегда поправлял, что никакого отношения его фамилия к князьям не имеет, что пишется она через «а» и происходит от слова «галлы», а может, и просто «галицких». Он и вправду по паспорту был «Галицын», но так его переделала в свое время мать, чтобы можно было выжить, слиться со всеми и не выделяться. Когда он был совсем маленький, в тридцатые годы, ей удалось записать его в школу под своей девичьей, невинной фамилией — Карпова (никто не догадался, что она тоже из «недобитков»), а в шестнадцать лет он получил паспорт с чуть измененной, но отцовской. Отца он помнил нечетко, его арестовали при нем, когда ему было три года. Потом они долго переезжали с места на место, ютились, следы заметали, удалось спастись. Мать много молчала, плакала, молилась, а когда Александру исполнилось десять лет, показала три фотографии отца.

Внешне он был вылитый отец. Среднего роста, худощавый, борода, усы, мелкие черты лица, красивые серые глаза; мама говорила, что у него семейный тип, все Голицыны на одно лицо.

Она приучила его не задавать вопросов, вся ее жизнь была подчинена страху за сына и желанию забыть прошлое, которое было ярким, счастливым, но об этом лучше не вспоминать, и сына нужно воспитать так, чтобы он вырос честным, но осторожным. Александр Сергеевич усвоил урок, он стал советским интеллигентом, довольно поздно женился (против воли матери) на совершенно чуждой ему женщине, которая родила ему сына. Жена его тоже работала на телевидении, в отделе кадров, некоторые ее боялись, но благодаря ей Голицын мог оставаться «не от мира сего», странным «князем», и его никто не трогал. Он вполне сознавал это, ценил в жене хватку, так было удобно, и хоть для его матушки она была «чужим» человеком, говорил ей, что так распорядилась судьба и «свою» половину в этой стране он не нашел.

Голицын любил исторические романы и стихи, в шестидесятые годы для него открылась Ахматова, потом Мандельштам. Он приходил к матери и читал ей вслух, а за два года перед кончиной она стала вспоминать свою молодость, родовое поместье, встречу с мужем, их первые счастливые годы совместной жизни. «Мама, почему Вы мне этого раньше не рассказывали?» Она только улыбалась в ответ, а он уходил от нее совершенно потерянный, приходил домой, молчал, выслушивал ворчание жены о переменах на телевидении, что «у нового поколения нет ничего святого, они думают только о деньгах, рекламе, хотят сожрать старшее поколение профессионалов и не поперхнуться». Перестройка-перекройка, гласность, ускорение, народ жаждал перемен в стране, а в мире они уже начались.