Страница 8 из 52
Через день они встретились в редакции «Джапаниз адвертайзер» — журналист Вукелйч и японский художник Иотоку Мияги.
Художник — невысокий японец с узким, нервным лицом — выложил целую серию прекрасных «укийоэ». Они долго обсуждали достоинства каждой гравюры, восхищались изяществом линий, выразительностью рисунка, спорили о качестве бумаги — Мияги предпочитал японскую «хоосе», она нежна, не имеет холодного глянца и напоминает матово-мягким цветом только что выпавший снег. На такой бумаге пишут дневники, завещания и делают оттиски старинных гравюр.
Вукелйч отобрал несколько «укийоэ» и просил художника позвонить ему в агентство — он подумает. Они незаметно обменялись половинками бумажной иены теперь все становилось на свои места.
Разорванная иена подтверждала, что художник Мияги — тот самый человек, которого ждали в Токио.
Вскоре Вукелич представил его доктору Зорге.
Истоку Мияги родился и вырос на юге — на острове Окинава, «среди теплых дождей и мандаринов», как любил он сам говорить. Но кроме теплых дождей там царило страшное угнетение, и нелегкая жизнь гнала людей за океан. В семье Мияги ненавидели японскую военщину, милитаристов. В шестнадцать лет Иотоку уехал в Соединенные Штаты. Жил в Сан-Франциско, Сан-Диего, потом в Лос-Анжелосе; учился в художественных училищах, но, став художником, понял, что одним искусством прожить невозможно. Он собрал все свои сбережения, продал, что только мог, и сделался совладельцем маленького ресторанчика «Сова» в отдаленном квартале Лос-Анжелоса. Здесь собирались активисты — рабочие, профсоюзные функционеры, учителя, студенты, сюда приезжали киноактеры Голливуда — публика интеллигентная и в большой части лево настроенная. В Лос-Анжелосе было много немецких эмигрантов. Они давно переселились из Европы, но десятки лет продолжали держаться на чужбине вместе. Немцы также были завсегдатаями «Совы», и главным образом для них художник создал дискуссионный кружок «Ин дер деммерунг» — «В сумерках». Именно в сумерках посетители заходили обычно в «Сову». Среди немцев тоже были сильны прогрессивные настроения. Годы были горячие, бурные, все жили здесь событиями, происходившими в революционной России, и вполне естественно, что Мияги стал разделять революционные взгляды. Жил он тогда у японки «тетушки Китабаяси», которая зарабатывала себе на жизнь тем, что содержала пансионат и кормила обедами жильцов. Она тоже придерживалась левых взглядов, и в ее пансионате жило несколько членов кружка «Ин дер деммерунг».
Художнику Иотоку Мияги исполнилось ровно тридцать лет, когда он снова вернулся в Японию, на этот раз в Токио.
…В один из январских дней 1934 года, когда на улицах царило новогоднее праздничное веселье, когда еще не были завершены традиционные визиты и встречи друзей, в редакцию «Асахи симбун» зашел художник Мияги и спросил, где он может увидеть господина Ходзуми Одзаки, обозревателя по Китаю. Услужливый клерк провел художника наверх в громадный зал, занимавший целый этаж, больше похожий на гараж, чем на редакцию, загроможденный десятками столов, шкафов, стульев. Сюда доносился рокот наборных машин, в котором растворялся гул голосов множества сотрудников, делавших текущий номер газеты.
Клерк уверенно провел Мияги сквозь лабиринт тесных проходов и остановился перед столом широколицего японца в европейском костюме. Тот отложил в сторону гранки, которые читал, и поднялся навстречу. Клерк ушел, и Мияги после традиционного поклона сказал:
— Одзаки-сан, меня просили узнать, не пожелаете ли вы встретиться с вашим знакомым по Китаю господином Джонсоном?..
Одзаки настороженно вскинул глаза на художника, перевел взгляд на сотрудников, которые сосредоточенно занимались каждый своим делом.
— Знаете что, идемте куда-нибудь пообедаем, — вместо ответа сказал он. — Я очень голоден…
Они вышли на улицу и спустились в подвальчик рядом с отелем «Империал». Когда официант принял заказ, Одзаки спросил:
— Так что вы хотите мне сказать о мистере Джонсоне? Он в Японии?
Мияги объяснил, что Джонсон в Токио и хотел бы восстановить добрые отношения с Одзаки-сан.
С Ходзуми Одзаки Рихарда Зорге связывали годы работы в Китае, откуда тот уехал несколько раньше Зорге. Убежденный антимилитарист оказывал Рихарду немалую помощь в Шанхае, и Зорге надеялся теперь привлечь его к участию в подпольной организации, которую создавал. Ему нравились убежденность и осторожность Одзаки.
— Передайте мистеру Джонсону, — предложил Одзаки, — что в ближайшее воскресенье я собираюсь проехать в Нара, это, недалеко — всего несколько часов поездом. Было бы хорошо встретиться там, ну, предположим, часов в десять у изваяния Большого Будды перед бронзовым лотосом. Если его это устроит, пусть приезжает, я буду там при всех обстоятельствах…
Когда Вукелич со слов художника рассказал Зорге о состоявшемся разговоре, Рихард воскликнул:
— Узнаю! Честное слово, узнаю Ходзуми! Если он станет нам помогать, считайте, что мы с вами сделали уже половину дела. Осторожность, точность и эрудиция! Уверяю вас, я не знаю другого человека с таким глубоким знанием дальневосточных проблем, особенно Китая… Еду! Тем более что по дороге я смогу ненадолго остановиться в Нагоя, там у меня тоже может быть интересная встреча.
В субботу ночным поездом Зорге выехал в Нара — древнюю японскую столицу, город парков и храмов, о которых Рихард так много слышал и читал.
В Нара поезд пришел ночью, но Рихард, успев выспаться в гостинице, ранним утром был уже на ногах. Стояла ясная, теплая, совсем не зимняя погода, и он вышел на улицу без пальто. Дорога к храму Большого Будды тянулась вдоль парка, и торговцы сувенирами уже раскидывали здесь свои палатки. Туристы, как паломники, тянулись в одном направлении; людей сопровождали сотни ручных оленей, живущих при храме. Священные животные бесцеремонно втискивались между прохожими, подталкивали их безрогими лбами, требуя внимания, пищи. Продавцы оленьего корма бойко торговали коричневыми вафлями, и олени брали пищу из рук, теплыми шершавыми губами подбирали сухие крошки с протянутых ладоней.
Толпа людей, сопровождаемых оленями, становилась все гуще. Зорге протиснулся к кассе, купил билет и прошел во внутренний двор старого буддийского храма. Рихард замер перед раскрывшейся паторамой тысячелетней пагоды, устремленной ввысь, такой воздушной и массивной одновременно. В нем проснулся интерес ученого-ориенталиста. Он готов был бесконечно долго созерцать это великолепное творение древних, но, взглянув на часы, заторопился. Эдзаки уже ждет его где-то здесь.
По упругому мелкому гравию Зорге прошел к подножию храма, поднялся по широким ступеням и вошел внутрь. И снова его охватил трепет ученого, открывшего для себя что-то новое, неожиданное и прекрасное. Поразило его не столько величественное изображение Будды, сколько его рука, живая, человеческая рука, чуть приподнятая, предостерегающая. Неизвестный скульптор вылепил и отлил ее в бронзе так искусно, что видна была каждая линия на раскрытой ладони, каждая складка на сгибах припухших пальцев, а каждый палец в рост человека…
Здесь все было невиданно громадно, и людям казалось, что они смотрят на окружающие их предметы сквозь волшебную лупу. Такими, во много крат увеличенными, были здесь и цветы, листья изящного лотоса, тоже из бронзы и тоже будто живые, поднявшиеся из воды. Зорге даже не расслышал сначала, что кто-то его негромко окликнул. Потом еще раз:
— Мистер Джонсон? — услышал Зорге. Рихард оглянулся. Перед ним, протягивая руку, стоял улыбающийся Одзаки.
Рихард горячо ответил на рукопожатие, говорившее ему больше, чем любые слова.
— Я очень, очень рад встрече, — сказал Одзаки. — Смотрите, какие великолепные лотосы!..
Они заговорили о буддийском искусстве и, казалось, совсем забыли о том, что привело их к статуе Будды, к бронзовым листьям лотоса. Продолжая беседу, они вышли из храма, свернули влево, аллеей каменных светильников вышли в парк, и только здесь Одзаки спросил:
— Вы хотели со мной поговорить, доктор Зорге?