Тень среди лета

Настало долгое молчание. У огня Ота заметил большую чашу вина. Большую, а вина на донышке.

— А как ты воспринял эту новость?

Маати пожал плечами. Выглядел он нехорошо, нездорово. Лицо посерело, под глазами виднелись мешки — то ли от недосыпа, то ли от пересыпания. Приглядевшись, Ота заметил, что голова у Маати чуть-чуть подрагивает в такт сердцебиению. Он был пьян.

— Что случилось, Маати?

— Ты должен был прийти сюда, — ответил молодой поэт. — Не надо спать на пристани или в доме утех. Тебе здесь всегда рады.

— Спасибо, но боюсь, людям покажется странным…

— Людям! — буркнул Маати и притих. Ота встал, нашел котелок с вином, который грелся на жаровенке, сгреб на сторону бумаги, лежавшие слишком близко к углям, и налил себе. Маати сонно проводил его взглядом.

— Я бы сам тебе налил.

— Какая разница? Я справился. Как ты себя чувствуешь, Маати? Выглядишь… будто тебя что-то гнетет.

— Я так же подумал о тебе. С тех пор, как ты вернулся от дая-кво, между нами… все как-то сложно. Тебе не кажется?

— Наверное, — ответил Ота и пригубил вино. Оно было горячим — пришлось подуть на него, прежде чем пить, но не перегретым, так что спирт не успел выпариться. Питье приятно согревало горло. — Я сам виноват. Кое-чего нарочно старался не замечать. Орай говорит, море меняет человека, меняет самую его суть.

— Может, дело и не в том, — тихо произнес Маати.

— А в чем?

Маати склонился вперед, опершись локтями о колени и, глядя в огонь, заговорил. Его голос был жестким, как камень.

— Я обещал никому об этом не рассказывать, но сейчас я нарушу свое обещание. Ота-кво, я совершил нечто ужасное. Я не собирался этого делать, и если бы я мог все отменить — клянусь богами, отменил бы сей же миг. Пока ты был в отъезде, мы с Лиат… нам больше не с кем было поговорить. Только мы знали всю правду. И мы часто бывали вместе…

«Тебе нельзя ехать, — говорила Лиат, когда он собирался к даю-кво. — Кто-то должен меня поддержать».

Вспомнил он и то, что сказал Бессемянный в день его приезда: «Хешай любил и потерял, и с тех самых пор терзается виной. С Маати будет то же самое».

Ота со скрипом откинулся в кресле. Как вода из опрокинутого ведра, на него хлынуло прозрение. Он понял, в чем дело, что произошло без него. Ота медленно отставил пиалу. Маати сидел молча, чуть заметно покачивая головой. Его лицо покраснело, и хотя он ни разу не всхлипнул, не вздохнул, на кончике его носа повисла единственная слеза. Можно было бы посмеяться, если бы это был не Маати.

— Она замечательная, — ответил Ота, подбирая слова. — Правда, иногда ей трудно доверять, но все-таки славная.

Маати кивнул.

— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказал Ота.

— Прости меня, — прошептал Маати огню. — Ота-кво, я так виноват перед тобой.

— Ты поступил так, как поступали тысячу раз до тебя тысячи людей.

— Да, но не с тобой. Я предал тебя! Ты ведь ее любишь.

— Но не доверяю.

— И мне теперь тоже.

— И тебе, — согласился Ота, и, запахнув поплотнее одежды, вышел из дома в темноту. Закрыл за собой дверь и врезал по ней кулаком так, что ссадил палец.

В груди саднило, и злился он не на шутку, но, что удивительно, ему стало легче. Он побрел к пруду, жалея, что посыльный Орай направлялся не в Сарайкет, а в Мати. Однако мир не прислушивался к его желаниям. Лиат и Маати стали любовниками, и это ломало юного поэта так же, как когда-то другая беда сломила его учителя. Амат Кяан со дня на день должна выступить в суде. Все, что предсказывал Бессемянный, сбывалось. И теперь он, Ота, стоял на холоде у моста и ждал, бросая камни в темную воду, слушая, как они падают, тонут и пропадают. Он знал, что андат придет, стоит лишь подождать.

Не прошло и пол-ладони.

— Значит, он признался-таки, — произнес Бессемянный.

Бледное лицо висело в ночном воздухе с горькой усмешкой на совершенных, чувственных губах.

— Ты знал?

— Боги! Весь свет знал. Они таились не больше, чем лоси во время гона. Я лишь надеялся, что ты узнаешь об этом после того, как окажешь мне услугу. Жаль, правда, жаль. Хотя, по-моему, я неплохо держусь для неудачника, а?

Ота глубоко вдохнул и медленно выдохнул. В воздухе еле заметно мелькнул белый пар. Андат рядом с ним не дышал. В конце концов, он только выглядел человеком.

— А я… потерпел неудачу, — произнес Бессемянный неожиданно осторожным, испытующим тоном. — Так ведь? Я могу растрезвонить твои тайны, но не толкну тебя на убийство. И как теперь рассчитывать, что ты убьешь человека ради спасения неверной девицы и дорогого друга, забравшегося к ней в постель?

Ота вспомнил сердитое, полное отвращения к себе лицо Маати, и что-то в нем шевельнулось. Какой-то порыв родился в нем, как полжизни назад, в детстве, перед неперекопанной грядкой. Порыв не снял ни гнева, ни боли, скорее усилил их.

— Один человек сказал мне, что можно или любить и не доверять, или спать и не доверять, но не все три одновременно.

— Не знал, — произнес андат. — Видишь ли, мои познания в любви довольно ограничены.

— Скажи, что я должен знать.

В лунном свете бледные руки сложились в просьбу о пояснении.

— Ты говорил, что знаешь, где он бывает. За сколько напивается до бесчувствия. Рассказывай.

— И ты выполнишь мою просьбу?

— Увидишь, — ответил Ота.

На утро после появления в доме утех — с тех пор прошло уже два дня — Лиат проснулась и услышала тихое посапывание наставницы. Сквозь ставни просочился лишь тонкий луч дневного света — здесь ложились и вставали поздно. Простыни хранили еле слышный запах Итани. Лиат встала, кривясь от боли, и кое-как оделась, почти жалея о вчерашней выпрошенной близости. Амат проснулась и отвела ее вниз. Заведение было устроено без затей: несколько спален с койками у стен, где женщины лежали, как свитки в футлярах, пологи из дешевого полотна вместо сетчатых, кухни в задней части дома, просторная баня, где днем стирали и мылись, а вечером принимали гостей, предварительно сменив воду и добавив душистые масла. В гостевую часть дома Лиат выходить запрещалось. Пока Вилсину не было предъявлено обвинение, Амат не разрешила ей покидать дом утех, равно как и показываться гостям. Ставки были слишком высоки, а Вилсин-тя уже один раз опустился до нападения.

С тех пор Лиат спала, ела, мылась, сидела за столом Амат, слушая уличных музыкантов, и все это время от Итани с Маати не приходило ни слова. Вечером второго дня Лиат послала весточку в бараки, где спали приятели Итани. Записка вернулась поутру с ответом от Мухатии-тя. Итани Нойгу ушел из-под кабалы и нарушил договор. В бараках его не видели и видеть не хотят. После прочтения этих слов Лиат сделалось жутко до дурноты. Когда же она показала записку своей старой наставнице, та нахмурилась и спрятала ее в рукав.

— А что, если Вилсин-тя его убил? — спросила Лиат, стараясь не выдать голосом паники.

Амат Кяан изобразила позу успокоения.

— Ему это незачем. Мне будет довольно вас с Мадж. Если Марчат его убьет, это только укрепит наши позиции. Вдобавок, как мне показалось, твой друг способен сам о себе позаботиться. — Видя, что ее слова оказались слабым утешением, Амат добавила: — Но я могу послать людей Ториша-тя поспрашивать.

— Он бы вернулся, если бы все было в порядке.

— Все далеко не в порядке, — произнесла Амат. Ее взгляд был ясен, суров и утомлен. — Но это не значит, что Итани в беде. Наверное, надо было оставить его здесь. А ты не посылала гонца в дом поэта? Может, Маати о нем слышал? Или даже Итани живет у него.

Амат взяла трость и встала, указывая на стол, чистую бумагу и тушь.

— Мне нужно кое-что сделать. Бери все, что нужно, и мы снарядим к нему гонца.

Лиат приняла позу благодарности и села составлять письмо. Когда она взялась за перо, ее рука задрожала. Кончик пера завис над бумагой, словно ждал, чье имя она в конце концов выберет. В конце концов на обороте появилось имя Маати. Так его в любом случае прочитают.