Страница 13 из 13
– Ну чё ты скромничаешь, как целка? Боишься, Лариска узнает? Не боись. А хочешь, я ей сама скажу, что ты ко мне пристаёшь?
Докуривая, Сидельников соображал – уйти сразу или всё же перед уходом треснуть по сизым кудряшкам чем-нибудь вроде пепельницы. В этот момент щелкнул замок на входной двери, и Капуста, не застёгиваясь, пошла в прихожую. Лора, вся ледяная, жемчужная, в его любимой лисьей шапке, смотрела на него так, что было непонятно: она истосковалась или, наоборот, его присутствие вызывает тоску зелёную. «Иди домой, уже поздно» – вот всё, чего он дождался в этот вечер.
Дальнейшее было столь безобразным и жалким, что вряд ли заслуживает попадания в хронику. Разве что в уголовную. Примерзание к телефону-автомату в железной будке (обжитое место!); оскорбительная дерзость, подменяющая просьбу об одном-единственном нежном слове; швыряние трубки; ограбление одиноких прохожих на сумму две копейки ровно с целью наговорить из будки новых дерзостей; твёрдое обещание сдохнуть сегодня же («Перестань, выбрось это из головы… Что?! Это ты мне говоришь? Какой ты умный… Ну тогда учти: неудачных самоубийц женщины не любят». – «Какие ещё женщины? Ты меня и так не любишь»). Обратный путь – под присмотром тёмных этажей и редких деревьев, безразличных к свой убогости. Дома – крадучись мимо спящей матери к холодильнику, где она хранила с трудом добытое импортное снотворное. Затем – последний в жизни ужин, состоящий из стакана несладкого чая и пригоршни таблеток. Потому что ведь и так понятно, что всё, что перешло за третью стражу – дальше некуда. Но в довершение ему пришлось домучивать собственную гибель – уже в следующей темноте, в невычисляемое время суток, в неукротимых рвотных судорогах, в обнимку с унитазом.
Глава десятая
Смерть включала в себя простейшие элементы, все ненужные, начиная с утренних пробуждений, умываний холодной водой и так далее. Улицы выглядели разгороженным потусторонним пространством, в котором он жил когда-то раньше. В городе оставалось только два места, слабо намекавших на существование другой жизни, – вокзалы. Нужен был повод и хотя бы минимальная решимость, чтобы уехать. Поводом могли стать напоминания матери о том, что все порядочные люди, заполучив аттестат зрелости, едут поступать в институт. Но у Сидельникова не только дальние порядочные люди, но и ближние беспорядочные прохожие вызывали теперь недоумение: куда-то идут с серьёзным видом – зачем? Ради чего? И куда вообще можно идти?
Несколько раз он выбирал на улице то одного, то другого человека с напряжённым, как ему казалось, глубокомысленным лицом и незаметно шёл следом, надеясь таким образом выявить тайные людские цели. Почти каждый из них наверняка участвовал в какой-то скрытой, завидной жизни, заслоняемой озабоченными взглядами, запахом духов, шубами, кофтами, дверями подъездов и квартир. Возможно, это были совпадения, но всякий раз наблюдаемые объекты исчезали в магазинной толкучке. Одуряющие очереди за вермишелью, килькой в томате, за портвейном действовали как растворитель.
Однако это не означало, что погибшему Сидельникову были глубоко противны магазины. В них встречались просто неотразимые приманки. Роза в начале марта вдруг подарила ему огромную сумму – шестьдесят рублей, и он купил себе в «Культтоварах» проигрыватель грампластинок «Рекорд».
Выкопанные дома в кладовке «Бесаме мучо» и Муслим Магомаев быстро исчерпали себя.
Рядом с гостиницей «Дружба», на задворках парикмахерской, вполголоса тарахтела студия звукозаписи. Там обретался некто Слон – по тем временам единственный в городе носитель американских джинсов. Он с блистательным высокомерием произносил слова «Лед Зеппелин» и «Роллинг Стоунз», но вызвал сочувствие у Сидельникова неожиданной жалобой на то, что никогда не будет получать пенсию, потому что не член профсоюза.
– А почему не член? – участливо спросил Сидельников.
Директор звукозаписи вздохнул:
– Да знаешь… Все эти тред-юнионы… – И Сидельникову почудилось в его ответе высокое мужество.
Слон записал Сидельникову несколько песен Высоцкого на фотоплёнках медицинского назначения. «Рекорд» сипел, но справлялся. В песнях утверждалось отчаянье, зато пелись они абсолютно надёжным, победительным голосом:
Громкости хватало на всю их с матерью двухкомнатную «хрущёвку». Мать стучала ему в дверь и требовала, чтоб он заткнул эти вопли. Вопли ослабевали.
На четырнадцатый день невстреч Лора сама пришла к нему домой, то есть к матери, по какому-то делу, и Сидельников за эти двадцать минут обжигающего присутствия даже не вышел из своей комнаты. Из-за двери было слышно, как мать завела разговор о нём. Сходит с ума от нечего делать, две недели назад таблеток наглотался. Теперь вот песни блатные крутит.
К тому моменту Сидельникова посетила страшная догадка насчёт Капусты – Лора специально взяла её к себе жить, чтобы оттолкнуть его! Как ни странно, и в этом случае Сидельников оказался не так уж далёк от истины.
На девятнадцатый день ему позвонила незнакомая женщина Дарья Константиновна и попросила через час прийти по адресу, который сразу и продиктовала. Спросить: «Зачем?» он как-то не догадался. Всё катилось помимо воли, само по себе, как холодный март – в холодный апрель. Через час, очутившись возле дома Лоры, Сидельников подумал, что повредился умом. Он мог найти этот дом с закрытыми глазами, но точного адреса не знал. Как получилось, что звонившая привела его прямо сюда? Впрочем, указанную квартиру он нашёл в соседнем подъезде.
Он позвонил, переждал тишину, снова позвонил. Кто-то в больших, вихляющих шлёпанцах кинулся к двери и замер, неровно дыша. И тогда Сидельников понял, что там за дверью, припав бровью к мутному глазку, приниженная и жалкая, стоит его любовь.
…Потом она скажет Сидельникову, что никогда не была и уже вряд ли будет такой счастливой, как с ним в эту осень. С ним, по сути, ещё бесправным школьником, она вдруг впервые почувствовала себя избранной и защищенной. Всё разбилось в одну минуту, как та стеклянная полочка в ванной над умывальником, одним ноябрьским утром, без пятнадцати восемь. Стоя перед зеркалом, Лора поймала себя на том, что всерьёз размышляет, надевать лифчик или нет: Сидельников, видите ли, где-то вычитал, что для груди опасно, а потому – ни в коем случае. Тоже ещё врач-косметолог… Звонок прозвучал настолько резко, что от неожиданности она всплеснула рукой – и полочка со всеми флаконами вдребезги разлетелась по ванной. На пороге стоял Мехрин с тяжёлым, торжественным лицом.
– Зачем ты…
– Надо поговорить.
– Мне некогда.
Но он уже вошёл и расстегнул дублёнку.
Ей правда было некогда и недосуг – не до разборок со стыдным прошлым. Успеть бы до работы убрать осколки и проглотить чашку кофе… Пронаблюдав, как она мечется между разгромленной ванной и убегающим на плиту кофе, Мехрин обратился непосредственно к потолку:
– А я раньше думал, что имею дело вроде как с приличной женщиной.
Она бросила совок на пол, подошла к Мехрину вплотную и, ткнув пальцем в нагрудный карман пиджака, спросила:
– А ты сегодня изделие номер два не принёс? Ну как же ты… В общем, Мехрин, иди отсюда. С меня хватит. Я тебя больше видеть не могу.
Он протиснулся боком к вешалке, и казалось, через пять секунд можно будет с облегчением о нём забыть. Но, уже застёгнутый на все пуговицы, он проговорил тягучим голосом, глядя мимо неё:
– Ну смотри, блядь. Ты сама знаешь, где я работаю. Я тебе ничего не буду… Ты сама раком встанешь. А вот хахаль твой сопливый – считай, приехал. Он вроде как хочет карьеру… Через твою задницу. Я ему сделаю. Город маленький. Ни в одно ПТУ не возьмут. Дворником будет проситься, дерьмо возить.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.