Страница 76 из 88
А вот прочие… Ненависть к Ирине, Соконину, Шереметьеву, Соловых, Ольге Дмитриевне и еще ко многим и многим обдала тогда Швачкина. Но это была особая ненависть – благодарная.
Что до слухов «Швачкин – Ирина», они отмерли сами собой: нелепо подозревать в грешках человека, выступившего столь горячо публично по вопросам нравственности и личности.
Вот как сошелся пасьянс «Большая косынка», а точнее – план, разработанный Швачкиным. План мести и план самоутверждения. Пришел же этот план в голову Федору Ивановичу во время сеанса массажа, когда Светка колдовала над ним «наложением рук! В силу чего и сказал ей Швачкин: „Чудесно!“ А разве нет?
Теперь можно было пригласить в кабинет Ольгу Дмитриевну и Соловых. Но! «Звонил Кучинский», – сказала Анастасия Михайловна. Сначала Кучинский. Как он беседовал с руководителем, Кучинский-то! Запросто, будто на дружеской ноге.
Не прибегая к помощи Анастасии Михайловны, Швачкин сам набрал номер:
– Дмитрий Леонтьевич, это Швачкин. Надо бы побеседовать по вашему плану. Я почитал, очень интересно, очень… Ну, как освободитесь – жду.
«Занят, видите ли, – ответил Федор Иванович. – Ну. Ничего. Еще не вечер. Дай срок, и я для тебя занят буду!»
– Приглашайте, кто там? Соловых? – нажал Федор Иванович кнопку к Анастасии Михайловне.
И, хотя вошедшие были им вызваны, а не пришли по собственной необходимости, Федор Иванович, не поднимая глаз от стола, произнес без интонации, как в давние привычные времена:
– Слушаю вас.
Вечером насморочная зимняя капель текла с крыш, как из простуженных носов. В наш век, век освоения космического пространства, а также прочего покорения природы, мы уже привыкли к тому, что пушкинское восклицание «О, наше северное лето – карикатура южных зим» сменено формулой: «О, наша северная зима – карикатура северной же осени». Привыкли, но не смирились и не возрадовались. Радовалась Светка. Хоть и научилась она изображать, что жарко ей в морозы в «демишке», но рыбий мех – не волчий, даже не собачий. Холодно. А в негаданные оттепели посреди января или февраля и Светкиного пальтеца хватало на обогрев.
Теперь и вовсе. Когда стало ясно, что наделена Светка неземными силами и эксперимент над Швачкиным закончился триумфально, ее в жар бросало от мыслей. Лоб под шапкой вспотел.
И было отчего.
Придя к Ирине, Светка застала ее в том бедственном положении, которое уже нами описано.
– Какие еще массажи? – встретила Светку Нинка-костюмерша. – Без тебя всего хватает.
Но Ирина услыхала, крикнула из комнаты:
– Заходи, Светка, заходи. Очень даже нужно.
А когда улеглась на стол, тихо пожаловалась:
– Три, три сильней, я вся разбитая.
– Что случилось-то? – испугалась Светка.
Обычно она ни о чем Ирину не расспрашивала, все сведения о бекетовской жизни черпала лишь из бесед той с «шапками». А точнее, в присутствии «шапок» стеснялась говорить, их стеснялась, не Ирины. Один разок только и поговорила, когда «шапки» ее возвели в астральные тела. Но сегодня «шапок» как корова языком слизнула. Видно, дружба с Ириной особого «престижа» («шапки» очень любили это слово) уже не несла. Но главным побудителем к разговору была для Светки та ликующая уверенность в своих неподвластных пониманию силах, которые так преобразили Федора Ивановича.
– Что случилось-то? Расскажите.
И Ирина рассказала. Все. И о Швачкине, и о статье, и о Соконине, и о боли своей.
– Выходит, подруга, никакое ты не астральное тело.
– А вот и астральное, – сказала Светка.
И прямиком двинула к Соконину.
Постанывая блаженно под Светкиными руками, стараясь полнее ощутить освобождение от горестных, но и решительных раздумий, еще недавно клокотавших у него в груди, Иван Прокофьевич не замечал того вдохновенного подъема, с каким колдовала над ним Светка. Только когда она спросила: «Что – больно?» – прокурлыкал:
– Ничего, Светочка, терплю ваше тиранство. Я добрый.
– Вы не добрый, – вдруг сказала Светка, – вы незлой. Но незлой и добрый – это разное.
Вслух сказалось только то, что однажды услыхала Светка в своем «видении» от самого Соконина, но ужас собственной смелости плеснулся ей в лицо.
Плеснул и сразу отхлынул, точно снятый свежайшей рукой речного ветра. Светка-то была теперь иной. И сразу четко, звучно в ней обозначилось тогда привидившееся:
– Разное. Вы вот ведь только животных по-настоящему жалеете.
– Так для животных тоже доброта нужна, – оторопело сказал Соконин. От Светки слышать такое было нежданным.
– Нужна, нужна, да смелости не надо, и себе не в убыток. А человека жалеть – значит помогать ему нужно, если даже тебе хуже, помогать и не отступить. Незлой – он и сам не заметит, что злое сделает или при нем сделают. Добрый – нет.
Где-то внутри, под ложечкой забилось: «Ой, ой, что же это я? Учу его!» Но остановиться не могла:
– За что вы Ирину-то так обидели? Она же со всей душой к вам, ей и так плохо.
Соконин долго молчал, только мускулы плеч под Светкиными руками отвердели, как морские катыши, потом спросил:
– Кто вам сказал, что я незлой, но не добрый?
– Сами вы сказали.
Светку не удивило, что Соконин не вскинулся: «Когда это? Разговора такого не было!» Хотя знать, что произносил, когда со Светкой «случилось», понятно, не мог. Безмолвствовал.
Светка трудилась. Трудились ее руки, трудилась душа. Хотелось вернуть себя к привидевшемуся разговору на кладбище черепах.
Ничего не выходило. Она никогда прежде не пыталась вызывать в себе зажигающее видение, переселиться в ту, иную жизнь. Случалось само и случалось.
Соконин молчал. Даже на прощание только взял за плечо, осторожно притиснув пальцами ткань ее «демишки».
Уже полчаса прошло со Светкиного ухода, и Иван Прокофьевич все кружил и кружил по квартире, и Ванька Грозный, то плетясь сзади собачонкой, то проскакивая между длинными соконинскими ногами, как шар в крокетные воротца, застывал на миг, видимо, тщась разгадать тайну концентрического хозяйского маршрута. Когда же, отскочив в очередной раз, Ванька ударился боком о стоящий на полу возле тахты телефон, Соконин, поймав зайца за уши, присел возле на корточки и взял трубку.
– Ирина? – спросил Соконин.
– Ирина, – хрипло отозвалось.
– Это Соконин. Ирина, простите меня, пожалуйста.
В трубке молчало, но тишина была емкой, и Соконин заторопился, боясь, как бы эту тишину не раздробили гудки отбоя:
– Я хам и идиот, Ирина, равнодушный идиот, оправдывающий себя благородным нежеланием связываться со всякой мерзостью.
«Нет, что-то не то я несу… Не это нужно», – чиркнуло во лбу, а тишина в трубке не разрушалась.
– Вы слушаете? – как в тот раз спросил он, и как в тот раз она ответила глухо:
– Слушаю.
– В общем, так: ничего не бойтесь. Будем биться. Я буду. И смерть всем и всяческим швачкиным, – голос стал веселым. Соконин уже знал, что все так и будет. – Ни черта они с нами не поделают. Наше дело правое. Ничего не бойтесь, ни за свое имя, ни за свой успех…
Так же глухо, но радостно она сказала:
– Да гори он синим пламенем, этот успех. И Швачкин вместе с ним…
Вот почему, когда сегодня Светка пришла к Ирине, та без всяких «здравствуй», выдохнула в ухо: «Точно! Астральное тело»!..»
Теперь судите сами: разве не было у Светки причин почти поверить в сверхъестественность своих дарований, а посему и ощущать эту радость, которая подобно пузырькам газировки, вскипала, постреливая где-то возле сердца.
Светка верила: и прекрасную Марго она сможет сделать счастливой, избавит от одиночества. Все сможет.
Заметим в скобках: в душе Марго Швачкин жил по-прежнему неизменно прекрасным.
Даже не огорчало то, что зря потратила время на поездку Швачкиным. Таисья и в квартиру не впустила: «Федор Иванович не в настроении. Приезжай во вторник».
На этот раз Таисья квалифицировала состояние мужа совершенно точно. Швачкин был не в настроении. Формулу эту в данном случае не стоит понимать как адекватность настроения плохого. Потому что состояние зыбкой неясности, размытости ощущений ни под какую статью швачкинских констант подвести нельзя.