Страница 42 из 88
– Давайте я воротниковую зону еще пройду!
Пытаясь заглушить свое младенческо-беззащитное всхлипывание, Ковригин прижал ко рту сжатые пальцы рук, но плач пробивался через подагрический заслон несмыкающихся суставов.
Вдруг как отрезало: Ковригин замолчал, тело не вздрагивало, и, приподняв костлявый, почти бесплотный торс от подушки, он просветленно посмотрел на Светку:
– Светочка, я понял: мы с вами должны расписаться.
Когда Светка краснела, малиновый отвар заливал ей не только лицо – шею, грудь, руки влажно окатывала краска. Сейчас Светка почувствовала, что все тело ошпарила стремительная волна. Ковригин уже смеялся:
– Нет, нет! Поймите меня правильно, какие женитьбы на девятом десятке! И от вас – никаких обязательств! Просто я понял: все должно остаться вам. Кому же еще? Вы ведь единственное существо на земле, которое столько лет заботится обо мне, избавляет от страданий плоти и мук душевных!
Ах, как прекрасно говорил этот человек! Никогда старческая бессмыслица, уродства путающихся слов не деформировали его речи. Может, оттого Светке, так любившей слушать Ковригина, и не казался он дряхлым, хотя уж кому-кому, как не ей, было ощутимо: тает, ветшает ковригинское тело.
Ковригин ликовал:
– Мы вызовем нотариуса, и он включит в официальное завещание опись всех вещей. Тут еще есть ценности. Вот – парные серебряные канделябры. Говорят, сейчас это модно, дорого. В горке, ну, посмотрите, откройте горку, – майсенский сервиз. Он, конечно, побит, столько лет, это все Леночкино приданое. Но часть сохранилась. Да? Сохранилась? Ну, посмотрите, посчитайте, вероятно, не на двадцать четыре персоны, но на шесть безусловно. И часы. Смотрите – бронзовые каменные часы; ах, какие уж в нашей жизни могли быть камины! Ерунда – в коммуналках-то! Но часы – Павел Буре. Что же еще? Леночкины украшения проданы, а остальное утащила «она»! Леночка так любила красивые вещи. Я-то всегда, знаете, был безучастен к вещам, к «вещизму», как теперь модно выражаться. Но Леночка любила. Она звала меня схимником, святым Франциском. Она любила красивое… А я ничего ей не дарил. Глупо. Но я не понимал, что вещи могут даровать радость. Оказывается, это такое счастье – дарить. Я дарю вам все, Светочка.
Вскочив, как давно уже не видела того Светка, полуодетый, Ковригин метнулся к комоду, на котором стояли в несменяемом карауле, охраняя беспечность бронзовых амуров, обнимавших циферблат старинных часов, два канделябра. Он схватил их, сунул Светке, и она, оторопело сжав в ладонях елизаветинские талии светильников, отпрянула, громко крикнула:
– Нет! Нет, Александр Илларионович! – и уже тихо: – Я не возьму, убейте, не возьму.
Силы, возвращенные одушевлением, видимо, оставили Ковригина, и до кровати он добрался уже тяжко. Сел, руки рухнули меж беспомощных колен. Но азарт во взгляде еще не стерся. Огромные, как бы поседевшие вместе с бровями глаза глядели грустно и дерзко:
– Ладно. Пусть пока это все побудет здесь. Ждать недолго. Пусть я еще пребуду в окружении призраков ушедшего. Ведь я в родстве только с призраками. Пожалуй, мне будет одиноко без них. Совсем одиноко… И все-таки мы должны расписаться. И нотариус для описи необходим.
– Что вы, что вы, – замотала головой Светка, – никогда. Никогда я на такое не пойду. Мне ничего не нужно, дорогой Александр Илларионович. И вы живите долго-долго. Спасибо вам.
Светка пошла к комоду поставить канделябры на место и услышала, как звонко ее шаги отдались в тишине. Тишина простиралась по комнате Ковригина и дальше – за перегородку, где она придушила голоса и тамтамы Юлиевых каблуков. Звуки разных существований мешались в двух комнатах, сокрушая препоны сухой штукатурки. Тишина сейчас правила безраздельно.
«Они все слышали», – подумала Светка.
– Призраки, привидения, духи, – сказал Ковригин, – «дальнейшее – молчание»… Или в другом переводе: «Дальше – тишина».
Наверное, он тоже услышал тишину, Светка не поняла, что Ковригин говорил о другом. Она часто не понимала слов своих пациентов, но произносимое обретало в ее сознании собственные очертания, и тогда с ней – с л у ч а л о с ь.
…Светка шла по длинному полутемному коридору, неся в вытянутых руках зажженные канделябры. В каждой руке по светильнику – пять свечей на одном и пять на другом горели ровным, неколеблющимся пламенем. Однако помещения они не освещали, а делала это одинокая лысая лампочка под потолком, желтоватый пузырек, весь в веснушках мушиных следов.
Светка сразу узнала, где она: в раннем своем детстве, когда она с матерью и сестренкой жили еще в «коридорной системе».
Конечно, Семеныч сидел на табуретке у своей двери, потому что в комнате ему сейчас места не было: Пахомовы жили вшестером в одиннадцатиметровой комнате и спали в очередь, разложив тюфяки на куцем пространстве пола, свободного от никелированной кровати и стола. Сейчас сыновья и старшая невестка пришли с ночной.
– Шкандыбаешь тут без назначения, руби-тя колоду, – приветствовал Светку Семеныч. (До революции старший Пахомов служил дворником-истопником, и дрова навсегда остались определяющим вектором в Семенычевом лексиконе.)
Светка миновала старые валенки, привязанные к стене. Один валенок затыкал горло другого, а подшитые, стертые подошвы смотрели в разные стороны, точно каждый валенок хотел держать свой путь – может, оттого валенки и никогда со стены не двинулись, висели зимой и летом, и все уже позабыли, чьи они. И ванночка была тут же на стене. Про ванночку тоже никто не знал, кем она когда-то приобретена, всех рождавшихся в «коридорке» купали в ней.
К Митрохиным дверь была открыта, и Светка сразу же увидела повернутый тыльной стороной старый довоенный гардероб из мореной фанеры.
Тут же грудастая Фенька Митрохина плеснула на гардеробную стенку керосин, зачерпнув его из ведра консервной банкой, и захохотала:
– Ну, гады, без прописки обжились? Сейчас на вас милицию с пожаркой наведу!
– Коли их, твою душу! – весело откликнулся Семеныч.
В «коридорке» всегда морили клопов, отчего керосиновый дух не выветривался.
А Светка шла, неся в вытянутых руках зажженные канделябры.
Она уже слышала гомон из кухни, общей на всю «коридорку», потому что в кухню двери не было. Наверное, кто-то в незапамятные времена снял ее с петель. Иначе задохнешься. Двенадцать столов впритык, и на каждом керосинка, примус, у кого и керогаз. Газа в этот дом не провели, а дровяной плитой никто не пользовался, в войну все, что можно, пожгли, топливом уже не разживешься.
Сомнений не было – сейчас у столика справа Светка увидит мать, а рядом Люську-Цыганку в цветастом халате, и старуху Пахомову, у которой всегда заедает керогаз, и пенсионера Полонского. Теперь Полонский готовил свое варево на общей кухне. А в войну колдовал на электроплитке, запершись в комнате. Лимитированное электричество не выдерживало пользования электроприборами, оттого свет гас каждый раз, как Полонский начинал свою адскую стряпню. И всякий раз он выскакивал в коридор, ехидно хихикая: «Кто-то плиточку включил! Кто бы это? А?»
– Ой, Полонский, шел бы ты в свой апартамент! – крикнула сейчас Люська-Цыганка. – Нет уж лимита-то, включай плитку. А то от твоего амбрэ в обморок грохнусь.
Люськин голос был слышен Светке отчетливо, однако когда она достигла кухни, то не увидела через дверной проем ни матери, ни Люськи, ни Пахомовой, ни Полонского. Никого из прежних.
Возле плиты над оцинкованной ванночкой стояла Марго и из больших китайских термосов наполняла ванночку водой. С пленительной грацией Марго наклоняла свое молодое тело, и волосы ее, тоже молодые и блестящие, падали на грудь.
– Все купаться, все купаться! – позвала Марго молодым голосом. И сразу кухня наполнилась голыми ребятишками – теми, кто родился одновременно со Светкой, и теми, кто был младше на пять и даже десять лет, хотя сейчас все были в одном возрасте, – и все плюхнулись в воду, и все поместились в ванночке, и все галдели и брызгали друг на друга водой, как в просторной речке.