Страница 34 из 80
Он имел в виду цикл песен Густава Малера «Песни умерших детей».
– Конечно, конечно. Но на мой взгляд, все отлично…
– Вы устали?
– Ну что вы!
Она выпрямилась, глазки снова засверкали за узкими стеклами очков.
Лука Ильич внимательно посмотрел на нее, словно впервые увидел. Тугой узел на затылке, два завитка каштановых волос падают на открытый, крутой лоб. Строгий костюм, высокая шея, какая-то статность во всей ее крепкой, хоть и худенькой фигурке.
– Сколько вам лет, Лерочка? – неожиданно спросил Мордасов.
– Двадцать семь… – Она подняла брови. – Почти двадцать восемь…
– И давно вы концертмейстер?
– Впервые.
– Как?
Мордасов даже привстал.
– Но вы же прирожденный концертмейстер!
– Нет, нет… Меня просто попросили участвовать в вашем концерте. А так я просто пианистка… концертирующая. И по стране, и за рубежом. В прошлом месяце играла в Будапеште.
Лука Ильич облокотился о рояль и внимательно стал рассматривать девушку.
– Та-ак… Хотите работать у меня?
– У вас?! – Лера даже откинулась на спинку стула.
– Да, да! У меня… В моей концертной фирме… Он посмотрел в зал, ища кого-то глазами.
– Греве! Карл! Где вы?
– Сейчас я его найду! – послышался из темноты зала голос Альберта Терентьича.
– Мой постоянный концертмейстер тяжело болен, – объяснил девушке Мордасов. – Вряд ли уже поднимется. Вот я и приехал в Москву… налегке.
Он рассмеялся, еще раз взглянул на ставшее пунцовым лицо девушки и неожиданно тихо спросил:
– Вы… замужем?
Она напряглась, потом только молча кивнула.
– А дети?
Лера подняла глаза, в них были слезы.
– Двое…
Мордасов задумался.
– Ну это решаемо, – произнес он не очень уверенно.
– Вы меня звали? – раздался из зала голос Карла Греве.
– После репетиции оформи нашу дорогую… Лерочку концертмейстером. Ну, контракт, гонорар, жилье… Все что полагается…
– Хорошо. Будет сделано, – послышался бесстрастный голос продюсера.
Мордасов снова быстро посмотрел на неподвижную, словно окаменевшую фигурку аккомпаниаторши и неожиданно добавил:
– Пока… на шесть месяцев. А там… Посмотрим!
– Шесть месяцев, – как эхо повторил из темноты зала Греве.
Мордасов обошел рояль и осторожно присел рядом с Лерочкой.
– Почему вы плачете? – спросил он осторожно и тихо. – Радоваться надо, а не плакать… А?
Молодая женщина только опустила голову. Мордасов положил ей руку на плечо и понял, что она с трудом сдерживает рыдания.
– Ну, ничего, ничего, – успокаивал ее старик. – Вы плохо живете с мужем?
Она только кивнула.
– Значит, разводиться надо… – Лера не отвечала, словно окаменев. – Надо, надо!
– Он погибнет… без меня!
– Что… Пьет! Сильно? Она часто-часто закивала.
– Лечили? Не получается… да?
Лера подняла глаза, полные слез и легкой, благодарной улыбки.
– Простите меня… Вы – добрый. Вы очень хороший человек. Я это сразу поняла, когда вас сегодня увидела. Еще утром!
Мордасов сидел молча, словно забыв о разговоре. Потом перевел дыхание и еле слышно произнес:
– Я старый человек… Старый, а не добрый.
– Вы хотите мне добра, я же понимаю.
– Что вы понимаете? – вздохнул Лука Ильич. – Муж – пьяница, дети маленькие небось на руках у ваших родителей. Жизнь трудная… Наверно, на двух-трех работах приходится крутиться, чтобы содержать всех?
– На пяти… – тихо призналась Лера.
– И кажется, выхода никакого нет… Так, да?
– Нет… я вообще-то надеюсь, – вдруг горячо, но тихо заговорила женщина. – Я все-таки лауреат двух конкурсов… Правда, это уже пять лет назад было…
Мордасов положил ей руку на плечо и осторожно пожал его.
– Милая моя… В жизни надо рисковать! Никуда за шесть месяцев ваш муж не денется. И дети у родителей не пропадут. А вы… вы можете мно-огое потерять!
Она подняла голову, собираясь ответить ему, но Лука Ильич уже отошел от рояля и направился за кулисы.
– На сегодня – все! Я устал.
Его окружили Альберт Терентьич, Карл Греве, представители московской фирмы.
– Ты известил всех по списку? О завтрашнем концерте! – строго и неожиданно спросил он секретаря.
– Вы меня обижаете! – развел руками Альберт Терентьич. Мордасов неожиданно оглянулся и посмотрел на одинокую фигурку Леры – такую маленькую на огромной сцене.
Поднявшись к себе в номер, Мордасов тяжело опустился в глубокое кресло и наконец почувствовал, как же он устал…
Смертельно устал!
У него не было даже сил раздеться, накинуть халат и прилечь.
Он сидел в удобном, большом кожаном кресле и думал: «Вот и хорошо, здесь задремлю и не выпаду из него».
Лука Ильич машинально перебирал пуговицы на жилете, словно на аккордеоне проигрывал какую-то мелодию. Глаза его были прикрыты и никаких желаний, сил, мыслей не было.
Вот так бы и сидеть, полулежа, чувствовать, как отлетают заботы, дела…
Зачем ему эта девушка? Эта Лерочка?
Но и об этом не хотел сейчас думать. Только улыбнулся, вспомнив ее милый облик… Ну пусть будет около него еще одна молодая, живая, целеустремленная… А главное, благодарное ему человеческое существо!
Лука Ильич любил делать подарки, вообще считал, что суть мужчины быть Гаруном-эль-Рашидом. Осчастливливать людей.
В меру своих возможностей… Конечно, жизнь научила его считать эти «возможности». Мордасов был не бедный человек. Имел небольшое поместье в Швейцарии, в Сент-Ани, большую квартиру в Париже, курортный домик в Португалии. Но всякая недвижимость требовала больших средств для ее содержания.
Были у него и деньги, и акции… Все вместе, наверно, миллионов около двадцати пяти. Ну немного поменьше. А может быть, чуть больше.
Всем этим занимался Карл Греве. А Альберт Терентьич следил за его бухгалтерией. Периодически доносил Мордасову, что, мол, Карл зарвался на бирже. Или – наоборот: упустил шанс выгодно продать акции.
Вот такая двойная бухгалтерия, со взаимной слежкой.
Ну вроде бы она оправдывала себя.
Но даже сейчас, в минуту свинцовой усталости, Лука Ильич помнил о своих финансовых делах, чувствовал укол тревоги, непокоя. К этому приучила его жизнь на Западе. Приучили деньги, которые появились в его жизни, в общем-то, поздно…
Тогда, когда они уже мало приносили радости, естественного удовольствия от владения всеми возможностями, доступными человеку.
Какая для него сейчас главная радость? Вот так полулежать, дремать… И чтобы его никто не беспокоил.
У него нет сил! Все трудно… Трудно просыпаться… трудно принять душ… Мучительно трудно одеваться – иногда даже приходится звать Вэла, чтобы тот помог…
Даже думать о том, что впереди завтрашний концерт, – тяжело, тяжело…
А он и не будет думать! Еще до этого надо дожить! Может, сегодня ночью он заснет и не проснется!
Вот так – выскочит из этого круга обязательств, необходимостей…
Он даже улыбнулся в своем полусне.
Как раньше все было легко! Лететь из-за какой-нибудь ерунды на другой конец города. Вскакивать ни свет ни заря, чтобы успеть на какую-нибудь поездку на дачу с ребятами. Репетировать до часу-до двух ночи внеплановую постановку!
А уж до гулянок! До свиданий! Просто до кутежа по любому поводу… Сколько их было!
Казалось, вся жизнь на них ушла.
Во всяком случае здесь, в России!
И лица. Лица, лица – молодые, глуповатые, красивые или не очень…
Мордасов дернул головой, отгоняя от себя наваждение.
Их нет, этих лиц. А те, кто остался в живых, превратились в карикатуру на себя…
Впрочем, так же, как и он сам! Тяжелый, обрюзгший, с двойным подбородком…
Что? Что в нем осталось от прежнего Луки?
И вдруг он горько, но одновременно счастливо усмехнулся.
– Голос! Голос мой остался…
Лука Ильич взял одну ноту… Другую! Легкие наполнились дыханием, и он машинально спел несколько фраз из «Трубадура».
Как от удара молнии вдруг раскрылась его грудь. Он почувствовал неестественное волнение. Даже мгновенный страх —…да с ним ли его голос? Не исчез? Не пропал?