Страница 3 из 80
А семьи-то, в общем, не было. Это он понял, только став взрослым человеком. Был старик-отец, храбрый, как говорили, на полях битв генерал. И боявшийся всего на свете в мирное время. Его, отцовская, настоящая, молодая и, наверно, бесшабашная, жизнь богатого холостяка – гвардейского офицера – осталась до четырнадцатого года. Или скорее – семнадцатого! А дальше была какая-то семейная недоговоренность, тайна… В общем, историческая кутерьма – то вдруг всплывал Колчак, то Блюхер с Уборевичем… А позже маршал Конев и Уля – жена Рокоссовского, с которой мать училась еще в гимназии в Кяхте, где-то на переломе революций…
На все вопросы в доме нельзя было получить ответа!
«Вырастешь, Паша, узнаешь! Все расскажу тебе сама», – только и отвечала мать, загадочно улыбаясь. Он возвращался домой, хорошо выпивший, щедрый, веселый, добрый. Ложился на диван, и она тихо гладила ему волосы.
Ну что вроде бы особенного? Мать погладила по голове! А П.П. до сих пор вздрагивал от нынешнего сиротства… От воспоминания про ее руку, гладившую его по голове.
Но мать так ничего и не рассказала – унесла всё с собой в могилу…
В какую могилу?! Она только что была здесь?!
Кавголов приподнялся на цыпочках, попытался еще раз разглядеть в вечерней толпе материнскую фигуру… Но никого – даже похожего! – видно не было. Да и не могло быть! Что за глупости?!
Чертовщина какая-то…
Разволновался с Анечкой, вот «глюки» и пошли… Бывает же, что человек как бы на минуту засыпает, и сон бывает такой живой! Живее самой жизни…
Конечно бывает! Он только что сам видел… Как она спросила? «Паша, а ты-то как оказался на Соколе?..»
Она не знала. Не она ли сама когда-то говорила: «Кажется, я бы всю оставшуюся жизнь отдала, чтобы хоть одним глазком посмотреть, как ты будешь жить один – без меня».
Значит, нет там ничего? Чему он молится? И кого он просит о помощи? О пощаде. О снисхождении…
Значит, есть, реальна только его внучка – милая, наивная Анечка, которая назвала всю его жизнь глупостью?..
Никогда, ни в какие века, ни в какое тысячелетие материальное благополучие не определяло ни счастья человеческого, ни высокой мысли, ни благодати Господней.
Бог долго прощает чад своих, но наступает время времен, и Отец мира отказывается от избранного народа, от созданного им же обустройства мирского… И любая кара его не велика и не мала. И оставившие милость Его познают суету сует без Него… Чувствуя, что подходят к пропасти, бессильны они отвести себя, и старых, и малых чад своих от пропасти безверия, распутства и слепого уничтожения друг друга.
«Да что ты все о Нем? – усмехнулся Кавголов. – Значит, тебе первому решила открыться внучка? Иначе бы разразилась сначала телефонная буря, потом примчался бы сын, тут же бы забыла о санатории дражайшая Виктория Петровна. И полетела бы на всех перекладных: „Драма века! Драма общественного неравенства! Драма будущего наследницы знаменитой фамилии…“»
Нет, недаром вернулась на этот свет его матушка. Вот уж на кого более всех походила Анечка – только сейчас пришло в голову П.П. Ведь именно в пятнадцать лет начала свою самостоятельную жизнь его мать. Бежала из дома. С любимым, без денег… В другую страну. Сначала в Монголию, потом в Китай… Как сейчас бегут в Израиль, в Германию. В Америку. В Канаду, наконец…
Правда, тогда был двадцатый год. Наступал барон Унгерн, и бедному ее Ромео грозил расстрел. И тоже распадалась… уже распалась семья… Где-то во Франции проигрывал, кутил, а проще – пропивал остатки семейного капитала дед, князь Георгий Федорович. Металась между тремя дочерьми уже смертельно больная княгиня Мария Андреевна. Поцелуй, последнее объятие – и больше не видела Анна Георгиевна ни дома, ни матери. Да и Ромео ее растворился через пару месяцев в пыльном, цветастом, безжалостном Шанхае…
Всё и всегда начинается с того, что гибнет семья… Распадаются династии, фамилии. Сын чужд отцу, дочь – матери. Брат – брату…
Другой всесильный Молох гонит людей – из дома в дом, из постели в постель… Из страны в страну.
«Где мне хорошо, там и родина», – сказано не вчера. Даже не одно столетие назад.
П.П. остановился, подойдя к своему дому. То ли ему было нехорошо, то ли просто не хотелось возвращаться в одинокое логово. Нет, он любил свой дом. И книги, и картины, и старинную, но еще во вполне приличном состоянии мебель. Свое кресло, одно из двух привезенных… Нет, кажется, купленных матерью в двадцатые годы. Второе, когда оно потеряло вид, он, вместо того чтобы вызвать хорошего обойщика, сам отволок на местную свалку.
«Дурак! – только махнула рукой вслед ему уже близкая к смерти мать. – Это же пара!»
Как слеп и жесток был П.П. с матерью! Как он не замечал, что у нее уходят последние силы. Как нелегки для нее стали ее обычные женские обязанности. Еще вчера, казалось, она без видимого напряжения, с удовольствием, со смеющимися глазами ждала гостей. Радовалась любому человеку в их доме. Даже «проходимцам» – далеко не всегда трезвым и приятным ей его приятелям.
Но у нее был талант хозяйки очага, главы семьи. Доброе, отзывчивое, какое-то легкое сердце… Она умела и понимать, и искренно сочувствовать. И чем могла, что было в ее силах, помогала, отдавала, просила, бегала по инстанциям, совала часто последние деньги нуждающимся…
«Другу дал, сам богаче стал», – всегда поддерживала она П.П., который был тоже широк в займах, подарках, сюрпризах.
Она умерла в несколько минут, хотя «скорая» и примчалась почти мгновенно. Шум (какой-то заводской, неумолимый!) реанимационной машины не смог оживить ее сносившееся, отданное другим сердце.
– Как вас зовут? – взяв ее руку, спросил стесняющийся, понимающий свое бессилие врач «скорой помощи».
– С утра… – она пыталась улыбнуться, – звали Анна Георгиевна.
В коридорах, на кухне, в других комнатах шушукались, сморкались, трепетали родственники, старухи, соседи. Шумно и бестолково вскрикивала его жена Виктория Петровна.
П.П. сидел один, в темноте, в своем кабинете. Он рявкнул на жену, когда она пыталась принести ему свои соболезнования.
Он пил. Бутылка водки быстро опорожнялась.
Вдруг в окоёме света появился врач «скорой». П.П. не стал зажигать лампу.
Врач сел, снял очки. Помолчал.
– Мы все сделали… Поверьте! Но вашу матушку нам не удалось спасти. – И добавил: – Сердце ее было изношено вконец. Не берегла… Не берегли… видно, ее в этом доме.
В его словах не было укора.
– Спасибо, – единственное, что смог выговорить П.П. Перед глазами была сплошная мгла. Он попытался выпить налитую в старинный бокал водку. Но она не пошла, он только обрызгался, оплевал стол, отчего в комнате стало резко, уксусно пахнуть дурным, пережженным алкоголем.
– Мы сейчас сделаем вам укол! – заторопился врач.
– Не надо мне укола! Уезжайте! Спасибо. Я уж как-нибудь сам разберусь…
Он выпроводил врача и начал быстро, суетливо одеваться. Как будто на банкет. Запонки, крахмальная сорочка, лакированные туфли… Наконец, дубленка на плечи – и, как таран, раздвинув толпу в коридоре, выскочил на улицу.
Сияли яркие зимние звезды… Ночная тишина, столь редкая в его (ее!) городе. Скрип чистого снега под новыми кожаными подошвами. Он шел быстро, почти бежал к углу, потом мимо длинного, закрытого комиссионного магазина с темными витринами. Бежал к началу сквера, где всегда были свободные такси.
Он рухнул в одно из них. Назвал, сквозь неожиданные рыдания, адрес. Такси сразу и как-то бодро, взволнованно набрало скорость, а П.П. только повторял – почти маниакально:
– Гони! Гони! Быстрее…
И мощные толчки рыданий уже безраздельно овладели его большим телом, всей его душой. Только крика не получалось, хотя он и бился в его душе… Но он был уже взрослый… Взрослый ее сын!
И вдруг с холодной, ранящей живую сердечную ткань отчетливостью П.П. понял, что он теперь – сирота. Сирота на всю жизнь. И с этим никто – ни он, никто на свете – ничего и никогда не сможет поделать.