Страница 6 из 46
— Да, — сказала Констанс, — я знакома с таким соображением, благодаря… — Странно, но ей было трудно произнести имя. — Благодаря Аффаду! — Вот! Но на нее вдруг напала робость. — К несчастью, мы все еще нуждаемся в героях. Мифы не могут получить окончательное воплощение и не могут быть реализованы в душах людей, которые ищут пищу в жертвоприношениях, потому что реальность невыносима в своем обыденном виде, к тому же смертный, как бы он ни был бессловесен, всегда почует мошенничество.
— Ну да. Вот и ублюдок Юнг говорит то же самое. Кое-что в нем Аффаду нравится, но не все. Работа алхимика заключается в очищении лечебного отвара — собственное «я» фильтрует себя в мыслях, которые управляют действиями, и медленно, одна удивительная капля за другой, добродетель, что есть пустота, выпадает в осадок.
Шварц и Констанс засмеялись, причем Шварц с ироничной венской безнадежностью, которая сформировала слишком много поколений. Это не был цинизм. Это было глубочайшее созидательное недоверие к тому, что происходило в реальности, в истории.
— Нечто вроде pourriture de soi…[19] — тихо произнес он.
Обоим было интересно знать, что Мнемидис извлечет из беседы с Констанс — он отлично умел выражать свои мысли. Как говорить с ним о предметах, которые, в конце концов, были жизненно важны для его здоровья, для его излечения? Его ответ будет «проигран»: для него всякая любовь представляла собой дар сомнения, управляющий сердцем человека.
Шварцу до смерти надоел и этот мир, и его творения. Точно так, как он чувствовал под пальцами пульс Констанс, он чувствовал, как в его душе скапливается тяжелое отчаяние, словно осадок в бутылке плохого вина, а это всегда толкало его к самоубийству — самоубийству, казавшемуся неизбежным. Когда-нибудь так и будет, на этот счет у него не было сомнений. В такие моменты, едва дьявол хватал его за горло, ему хотелось спрятать лицо между грудей женщины, чтобы забыться.
— Вчера ночью мне приснилось, что мы делаем Мнемидису укол и убиваем его. Вы мне помогали. Мы были очень счастливы, когда избавились от него!
Вздохнув, Шварц протер старые очки в роговой оправе и подумал: «Вопрос терпения. Немыслимый вес космического смирения, инерция массы преобладает надо всем».
— Я бы не отказалась от сухого мартини, — проговорила Констанс.
— Решено! — воскликнул Шварц, снимая белую тунику.
На пароме они пересекли озеро; на его стеклянной поверхности отражался приближающийся вечер, потом медленно пошли в город — осмотрительно обходя старый бар «Навигация», потому что им больше не хотелось разговаривать, — и медленно приближаясь к главному вокзалу, где был первоклассный буфет, но о довоенных по величине и качеству порциях мартини и здесь приходилось лишь мечтать. С барменом они были знакомы давно. Когда-то в юности он служил в отеле «Риц» в Париже. Собственно, им хотелось посидеть вместе в тишине. И это у них получилось, разве что, когда они усаживались, Шварц сказал: «Я очень беспокоюсь за тебя». И она ответила: «Знаю — у меня развивается неврастения, как инфлюэнца. Ничего, обойдется, вот увидите». Всё. Только это, да еще алкоголь, горевший в мозгу, словно спиртовка. И, конечно же, заглушаемые тяжелыми дверьми романтические гудки прибывающих и отходящих поездов.
Недавно, месяца три назад, у нее произошла случайная встреча, которую она довольно быстро стала считать предопределенной; она сама удивилась, что не упомянула о ней, хотя как раз из-за нее стала заниматься совершенно новой программой здоровья человека: активизацией собственных усилий как средства оздоровления. Довольно долго она относилась к этому скептически и как ученый без особого интереса. Идя однажды с Феликсом Чатто по улице Конфедерации в сторону кафе, где можно было посидеть и посплетничать, она лицом к лицу столкнулась с маленьким, одетым в белое человечком, которого поначалу не узнала. На первый взгляд это был индийский мудрец, скорее всего йог. Темное, с негроидными чертами лицо обрамляли ниспадавшие на плечи белоснежные волосы. Одет он был во все белое, подобно индийскому sadu или святому человеку, и по грязному тротуару шел босиком. Он широко раскинул руки, заметив Чатто и Констанс, и так стоял, молча им улыбаясь. Кто бы это мог быть? Они долго вглядывались в это видение, пытаясь разглядеть черты сквозь серебристые волосы, как сквозь джунгли, когда хочется понять, что за диковинный зверь находится поблизости. Маленький мудрец пришел им на помощь.
— Не может быть, мистер Чатто, сэр, и мисс Констанс, до чего же я рад видеть вас! Что вы тут делаете?
Что они делали в Женеве! Постепенно за оболочкой индийского мудреца, напрягая память, они обнаружили другое лицо, которое проявилось, как фотография.
— Макс! — вскричала Констанс.
— Макс! — эхом отозвался Феликс Чатто, не сразу придя в себя от изумления.
Потом все трое стали жать друг другу руки, обниматься, что-то одновременно говорить. Макс был лакеем и шофером лорда Галена, которого они видели в то самое лето, что провели вместе в Провансе; старый негр-боксер, скромный спарринг-партнер Галена на лужайке по утрам! Как случилось, что они совсем забыли о нем — о фиолетовом шофере, который часто одевался, как итальянский адмирал?
— Макс, — проговорила Констанс, — вы очень изменились, как это случилось?
От волнения Макс вновь заговорил, как чернокожий бруклинец.
— Я теперь совсем другой, мисс Констанс, другой! Совсем другой! Когда мы были в Индии, то изучили там новую науку. Она лучше, чем остальные! — Он протянул к ним руки, и на лице у него появилось ангельское выражение счастья и благочестия. И Чатто, и Констанс смутила новая инкарнация Макса, его новая маска — если это была маска. Все еще держа обоих за руки, он, едва дыша, объяснил, как с ним случилась перемена. — Когда лорд Гален уехал домой, я решил отправиться в Индию. У меня уже было несколько приглашений от старика, которого я очень уважал, — я встретил его в Авиньоне. Он пришел в боксерский клуб, где я разминался. Но боксером он не был, зато был борцом и йогом. Мы немного поработали с ним, и он настолько меня заинтересовал, что я решил ехать в Бомбей. Благодаря ему, я тоже стал йогом и учителем. Когда я еще был там, он попросил меня взять одну из его групп в Женеве. И вот я здесь!
Невероятно! Такая перемена, да еще в столь короткий промежуток времени — это казалось почти чудом. Чатто и Констанс потащили Макса в кафе, где заказали чаю и кексов, рассчитывая забросать его вопросами о его новом предназначении. Из всей их компании лишь Ливия выказывала интерес к йоге как к средству оздоровления, однако именно это, возможно, не было известно Максу в давно ушедшие времена, так как ее интерес к йоге возник в Германии, когда она флиртовала с национал-социализмом. Но Констанс не стала упоминать ее имя — зачем? Серьезность и простота, с какими Макс рассказывал о своей новой жизни, о том, как вместо боксера сделался йогом, сами по себе были интересны — Констанс поразила происшедшая в Максе перемена, а также естественность и живость, с какими он повествовал о ней. Он изменился до неузнаваемости! В Индии он стал лучше говорить по-английски, но теперь время от времени в его речи проскальзывал бенгальский акцент. Констанс была не в силах сдержать радость, и когда Феликс Чатто отправился на службу, она еще час просидела в кафе, искренне заинтересованная в психологической перемене, которая произошла со старым другом.
— Естественно, наши занятия йогой не являются лечением, но здесь я замечаю разительные перемены в людях, занимающихся йогой, и никак не могу понять, что же это такое. Теперь врачи посылают к нам пациентов, если не могут справиться сами. У нас много молодежи, страдающей от стрессов и душевных переживаний, — мы помогаем избегать нервных срывов. В Индии все иначе, там, если можно так сказать, эго не страдает от нагрузок. Приходите в нашу студию. Ну, конечно, приходите, это будет здорово, еще как здорово. Я ведь здешний босс — правда, смешно?
19
Саморазложение (фр.).