Лунные маршалы (сборник)

Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он не включал – сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с Ветой.

Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти все знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойко ассоциировалась с прилагательным «плакучая», а Вета, несмотря на все присущие женщинам недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женской природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской, но и не тургеневских героинь.

– Я не хочу, чтобы ты ездил, – сказала Вета.

Гаранин был искренне удивлен:

– Ты же должна понимать, что это значит для меня…

– Понимаю, – сказала Вета. – Маршальский жезл.

– Вполне заслуженный.

– Никто не спорит – заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают, а не выхватывают из рук.

– Ах во-от ты о чем. – Гаранин подумал, что плохо все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. – Ну конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?

– Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.

– Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими побрякушками… И это знаю, как же. Веточка, – Гаранин привычно обнял ее за плечи, – ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет очередного убогого телефильма – героя, дескать, усиленно не понимает любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп – тот, что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.

Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год позволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все наконец решено, и это было что-то новое, – Вета давно была для него открытой книгой.

– Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, – сказала Вета. – Ты его из рук выхватываешь.

– Выхватываю, – согласился Гаранин. – Можно и так это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко – в прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной, он весь – в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном случае – лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.

– Не стану.

– Вот видишь, – сказал Гаранин. – До пенсии ему остается два года, и все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни на день дольше, ибо выработал свои ресурс. Правда, его могут вежливо попросить уйти и послезавтра…

– Это – если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром.

– Встречусь, – сказал Гаранин. – Прудников мне обещал твердо представить министру, никуда не денется, и словечко нужное замолвит, я ему нужен, думаю, больше, чем он мне…

– А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать министру, так и останется разговором.

– Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законным порядком унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней… Не каждую неделю к нам приезжают министры.

– Ты ведь можешь и не ехать.

– Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что эти два года Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне – и стройке, главное – это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы патриарх тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? Сам Ермоленко все понимает.

– Однако не уходит. Значит, ему очень важно допеть.

– А строительству важнее, чтобы я принял трон, пусть в результате отречения монарха.

– И тебя не коробит, что твой благодетель Прудников сводит таким образом старые счеты с Ермоленко?

– Ну и что? – сказал Гаранин. – Что он его – под расстрел подведет? В тюрьму посадит? Всего лишь крайне меленько нагадит – подумаешь, отправил на пенсию на два года раньше законного срока… Если эта мелкотравчатая пакость Прудникова по большому счету идет исключительно на пользу строительству – к чему нам заниматься чистоплюйством? Мы же технари, Веточка, и наша работа оценивается не по количеству совершенных благородных поступков, а по числу значков на картах. По тому, насколько быстро появляются новые значки и что за ними стоит. Правильно?

– Ты все правильно говоришь, – сказала Вета. – Но ведь мало нарисовать картину с соблюдением всех пропорций и правил. Нужно еще и душу в нее вложить.

– Это я-то не вкладываю? На дилетанта и обижаться бы не стоит, но ты…

– А я временами боюсь того, что ты считаешь своей душой, – сказала Вета, и это прозвучало серьезно. – Из кирпичиков все складывается – не любит спорить, и «Роланд» твой, и даже то, что ты не едешь поездом, а собираешься промчаться двести километров на машине. У Джеймса Бонда два нуля перед семеркой, а у твоих «Жигулей» – один…

– Очень мило. – Гаранин не был обижен или раздосадован, скорее не на шутку удивлен. – Ты что, меня в бонды записываешь? Перебор, родная…

– Перебор, – согласилась Вета. – Ты просто супермен а-ля Киплинг с поправкой на научно-техническую революцию и страну. Если бы только пыль от шагающих сапог – судьбы под сапогами…

Бывали и раньше пикировки слабого накала, скорее словесное фехтование. Но сейчас она, кажется, всерьез верила в то, что говорила.

– Тебе не кажется, что это лишь эмоциональные перепевы иных мягкотелых откровений? – спросил Гаранин. – Тысячу раз мы это слышали – плохо быть хоть чуть-чуть похожим на локомотив, плохо быть энергичнее других, плохо стремиться достичь своей вершины – не дай бог кого-нибудь обидишь… Да какое Делу дело до обид и колыханий души? Если уж взялся чему-то серьезно служить, то, чувствуя свою слабость, не криви обиженно губы, когда тебя обходят более сильные…

Вета ответила новыми колкостями, содержавшими уже значительно меньше логики. Он на них – тем же. Разыгралась размолвка средней степени. Вместо завтрашнего утра пришлось выехать вечером – «дипломат» со всем необходимым все равно лежал в машине.

Дорога вилась размашистыми дугами, еловые лапы стегали по крыше при резких поворотах. Гаранин думал. Все раздумья над ссорой сводились к гипотезе – не собралась ли Вета от него уйти? Иной подоплеки у ее рассуждений быть не могло – то ли нашла другого, то ли просто неисповедимый выбрак, собралась порвать и стала готовить почву, рассыпая глупые претензии к его характеру…

Гаранина это никак не устраивало – Вете он предназначил в скором будущем стать его женой, это оптимальный вариант, и предстоит как-то исправлять положение, в себе он уверен полностью, так что…

Мотор заглох ни с того ни с сего, как гаснет свеча, машина прокатилась по инерции метров пять, и Гаранин затормозил.

Прошло больше получаса, прежде чем он убедился в тщетности любых усилий, – он прекрасно разбирался в моторах, но сейчас ничего не мог понять. Все было в порядке, никакой видимой неисправности, но двигатель не работал…

Он стоял утопив руки в карманах куртки. Было бы бессмысленно в двадцатый раз повторять действия, безрезультатно испробованные в разных комбинациях. Машину он не материл – всякое случается, было бы нерационально и глупо тратить время на ругань. Темнело. Ели по обе стороны дороги начинали уже сливаться в неразличимую стену. Гаранин быстро оценил вариант – их имелось всего два. Двадцать километров назад, до деревни, – в любом случае потерять всю ночь. Десять километров вперед, до тракта, – он их отмахает часа за полтора, движение на тракте оживленное и ночью, добраться до Крутоярска не составит особого труда. А за машиной можно съездить, покончив с делами. Или Прудников утром пошлет кого-нибудь. Никуда машина отсюда не денется.

Гаранин забрал «дипломат», запер машину и размашистым шагом бывалого туриста направился к тракту. Раздражение на машину улеглось, более того – было даже что-то пикантное в том, что к решающей его судьбу встрече приходится добираться таким вот образом. Будет что вспомнить. Он шагал, помахивая в такт «дипломатом», страха перед темнотой он никогда не испытывал, в небе все четче проступали крупные белые звезды, было свежо и спокойно.