Страница 87 из 89
— Только тронь!
Моторист шарахается в сторону. Жилин смотрит на мотор, прикладывает руку к его кожуху и тотчас отдергивает ее.
— Без меня не самовольничать! — грозит Жилин мотористу и уходит.
Норкин и Никишин, вглядываясь в сверкающие впереди вспышки выстрелов, настороженно прислушиваются к шуму мотора. Нет, с ним пока все в порядке. Вроде бы даже лучше стал работать.
Прямо по курсу катера обозначился темный силуэт. Норкин выскочил из рубки. Так и есть, глаза не обману* ли его: один из бронекатеров выходит из боя.
— На бронекатере! Подойти к борту! — кричит Норкин.
Но бронекатер и сам подворачивает к тральщику.
— В чем дело? Куда идете? — спрашивает Норкин.
— Снарядов нет.
— Принимай боезапас! — командует Норкин и удивляется: почему-то все матросы бегут на корму тральщика, почему-то никто не спешит выполнить его приказание. Норкин тоже направляется туда.
На палубе тральщика лежит человек. Его волосы, туловище покрыты ледяной корочкой. Руки опущены в воду, словно ловит он там что-то.
Пестиков и Копылов бережно подымают его, завертывают в полушубок, несут в машинное отделение. Норкин узнает Жилина и понимает все: Жилин руками очищал приемник ото льда.
Ящики со снарядами исчезли в башне бронекатера. Норкин спустился в машинное отделение, подошел к Жилину. Тот лежал около теплого мотора и ласково и немного виновато смотрел на толпящихся моряков. Норкин протянул руку и тотчас опустил ее: обе руки Жилина — как белые куклы.
— Спасибо, Жилин, — тихо и проникновенно сказал Норкин,
Жилин заморгал веками, слабо улыбнулся и ответил:
— Стоит ли… Свои люди…
Многое хотелось сказать, но время подгоняло, и Норкин, простившись с командой тральщика, перешел на бронекатер. А еще через секунду оттуда донесся его приказ:
— Вперед, гвардия!
Замерзли реки в Польше — остановились катера Днепровской флотилии. Не похожа была эта зимовка на все предыдущие: всего два месяца. Да и не могла она продолжаться дольше. Дело в том, что американцы и англичане, всевавшие в Западной Европе, получили крепкий удар в Арденнах и, чтобы спасти их от разгрома, советские войска вновь начали наступление, наступление мощное, всесокрушающее. Висло-Одерская, Сандомирско-Силезская, Восточно-Прусская и Будапештская операции создали все ус-ловия для решительного удара в сердце фашизма — по берлинской группировке врага.
Подготовка к этому наступлению началась в феврале, когда войска первых Белорусского и Украинского фронтов вышли на реки Одер и Нейсе. Готовились быстро, но основательно: враг тоже не спал, он тоже стягивал к Берлину силы, укреплял его. Огромный город опоясали три оборонительных полосы глубиной в 20–40 километров; каменные здания немецкие инженеры превратили в мощные опорные пункты; вросли в землю огневые точки, сделанные из железобетона и брони; поперек улиц города легли баррикады, за которвши и около которых притаились солдаты с фаустпатронами; мины, колючая проволока, надолбы, волчьи ямы подстерегали наступающих на каждом шагу; около миллиона вооруженных до зубов гитлеровцев хотели дорого продать свою жизнь.
В апреле советские войска были готовы к удару. Под Берлином командование советскими войсками сосредоточило крупные войсковые соединения, 41 600 орудий и минаметов, более 6 300 танков и самоходных орудий и 8 000 самолетов.
Приготовилась вместе с армией к решительному штурму и Днепровская флотилия. Она пополнилась людьми, техникой и вышла к Кюстрину, откуда и намеревалась ударить в назначенный час. Здесь же стояла и бригада Голованова. Моряки знали, что впереди последние бои, но бои тяжелые, бои не на жизнь, а на смерть.
— Тебе, Норкин, придется сдать дивизион Селиванову, — сказал Голованов и, заметив, что Норкин нахмурился, добавил: — Временно сдать. Понимаешь, не хочется нам, чтобы батальоном Козлова командовал человек, пришедший к нам только сейчас. Да и многих катерников мы туда направляем. Тебе легче будет столковаться с ними.
— Есть, принять батальон Козлова, — ответил Норкин и уехал на левый берег Одера, где располагалась морская пехота.
Кате о своем новом назначении он сказал, заехав в госпиталь. Катя побледнела, глаза ее налились тоской.
— Возьмешь? — так тихо спросила она, что Норкин скорее понял, чем услышал это слово.
— Не возьму. Из-за него не возьму, Катюша… Катя обняла его, поцеловала и сказала, всхлипывая:
— Иди… Иди… Только береги себя, Миша… Я ведь с сыном буду ждать тебя… Иди!
Норкин торопливо поцеловал Катю и побежал к машине. Он не мог оставаться здесь больше ни минуты: зачем мучить себя и Катю? Ей сейчас нельзя волноваться…
Катя, закрывшая лицо руками, и сейчас еще стоит перед глазами Михаила, хотя произошло все это семь дней назад. Неделя прошла с тех пор… Да, неделя. Сегодня шестнадцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Сегодня начнется штурм Берлина. Норкин смотрит на часы и выходит из землянки: нужно успокоиться перед боем.
В окопах, прижавшись к стенкам, сидят матросы. Сидят молчаливые, сосредоточенные.
— Еще семь минут, — говорит кто-то и вздыхает.
И, глядя на матросов, Норкин вдруг понял, почему сегодня все так взволнованы, почему и сам он не может найти себе места: все давно готово, все рассчитано до мелочей. За четыре года войны бывало всякое, но никогда еще не было такой подготовки, как перед этими боями; всегда в последнюю минуту приходилось что-то уточнять, дотягивать, а тут… Тут все готово! Даже направление атаки указано почти каждому матросу.
— Сейчас, — шепчет тот же матрос.
Кажется, все затаили дыхание…
Земля вдруг будто треснула там, где стояли пушки и минометы, треснула, выбросив огонь, который, полыхая, стоит над трещиной. Грохот такой, что ничего больше не слышно.
Так продолжалось ровно двадцать минут. Потом земляная завеса, поднятая рвущимися снарядами и стоявшая над немецкими окопами, поползла к Берлину, а сзади окопов, в которых сидели солдаты, ожидавшие атаки, враз вспыхнуло двести прожекторов, враз уставилось своими раскаленными глазами на немецкие окопы, освещая путь своим и слепя врага. Легли на землю лучи прожекторов — на позиции немцев покатилась огнедышащая волна танков и самоходных орудий.
Прошли танки и самоходки через советские окопы — поднялась из окопов советская пехота. Поднялась пехота молчаливая, уверенная в своем превосходстве и поэтому особенно страшная врагу.
Норкин тоже выскочил из окопа и крикнул:
— Вперед, гвардия!
Он сам не слышал своего голоса, но был уверен, что его поняли: матросы шли дружно, напористо, быстро подавляя всякое сопротивление.
Фронт немцев дал трещину, советские войска умело расширили ее и пошли вперед. Все дни стали похожи друг на друга. Опомнился Норкин только двадцать первого апреля. Его батальон, поредевший за дни боев, вошел в Берлин. Кругом полуразрушенные серые коробки домов, скрюченные взрывами фонарные столбы, груды битого кирпича и белые флаги, свисающие из окон. На углу улицы фанерный щит. На нем написано:
«21 апреля 1945 года
войска 1-го Белорусского фронта
вступили в Берлин!
Да здравствует наша Великая
Советская Родина!»
А в углу его, чтобы не испортить основной надписи, еще одна строчка, химическим карандашом: «Точно, вошли! Коробов».
Очень хорошо, Коробов, что и ты здесь. Вместе с тобой били фашистов в Сталинграде, вместе доколачиваем их и в Берлине!
Однако отдыхать и радоваться рано: враг не добит, впереди рейхстаг.
— Вперед, гвардия! — кричит Норкин, и начинается штурм новой баррикады, перегородившей улицу.
Много в Берлине улиц, еще больше домов и баррикад, но ничто не может остановить гвардию, рвущуюся к рейхстагу, купол которого возвышается над серыми домами.
— Даешь рейхстаг! — мечется призывно и требовательно в улицах города, и люди, черные от усталости и пороховой копоти, бросаются опять вперед.