Страница 52 из 89
— Слушай, Ястребков! Ты мне антимонию не разводи!
— Закругляюсь!.. Потом, слышим, Семенов на басах начинает петь: «Я гебе покажу! Мы в гражданскую!» Наш тоже не отстает и октавою его глушит: «Плевать я хотел на фальшивые приказы! Очковтирательство!»
— Да ну тебя! — рассердился Гридин, которому сейчас многословие Ястребкова казалось самым страшным пороком, и спустился в кубрик.
В кубрике темно. Броневые крышки иллюминаторов опущены, и свет падает только через четырехугольный входной люк. Еще одна узкая светлая полоска выбивается из-под, двери каюты командира катера, в которой расположился Норкин. Гридин направился к ней.
— Разрешите, Михаил Федорович?
— Входи, Леша, входи.
Внутри катера даже самый маленький матрос, чтобы пройти несколько шагов, должен согнуться почти под прямым углом. Так же, крючком, Гридин и вошел в каюту. Норкин, тоже не разгибаясь, приподнялся, пожал его руку и сказал:
— Ну, комиссар, давай думу думать. Или я чего-то недопонимаю, или… Ну, да ты сам разберешься…
Оказывается, после того как катера ушли к Паричам, Семёнов еще немного выждал, а потом спросил:
— Что в сводке сегодня показываешь? Какие потери у противника?
— Батальона два пехоты, тридцать пять грузовиков, около двадцати повозок и восемь танков.
— Как восемь танков? — ужаснулся Семенов. — Я своими глазами видел, что их там было больше десятка!
— Остальные подбиты летчиками и армейцами.
— А ты откуда знаешь? — Семенов накалялся все больше и больше.
— По записям в журналах боевых действий. Комендоры своего не упустят.
— Не упустят! — передразнил Семенов. — Что, у них снаряды меченые? Вот посмотришь, те (понимай — армейцы и летчики) и твои танки себе припишут!.. Включай все в свою сводку!
— Не могу.
— Приказываю!
— Очковтирательством заниматься? Дайте письменный приказ: «Включить в счет дивизиона все танки, оставшиеся на поле боя…»
— Конечно, Леша, он мне такого приказа не дал, — закончил Норкин и усмехнулся. Впервые Гридин видел такую усмешку: губы иронически скривились, а в глазах — недоумение, грусть и странная усталость. — Я не боюсь, Леша, ответственности… И смерти, пожалуй, не испугаюсь… Но другой раз, понимаешь, так невмоготу становится, что бросил бы все, сорвал офицерские погоны и зашагал рядовым в штрафную роту!.. Честное слово, рядовому во сто раз легче.
— Я не понимаю, Михаил Федорович, из-за чего ты так расстраиваешься? Ты абсолютно прав, и я вместе С тобой готов нести ответственность…
— Не в этом дело!.. Я голову, Лешенька, дам на отсечение, что он припишет себе эти танки!.. Плавучим батареям отдаст!.. А что, если у армейцев и летчиков такое же начальство? Представляешь, какая сводочка в Москву полетит? Закачаешься!.. А кого обманываем?.. Вранье мне надоело!
— Семёновых единицы…
— Единицы! Они всю картину искажают!.. Да, слушай дальше. — Норкин выкинул в иллюминатор изжеванный окурок и продолжал: — Посидели мы с Семеновым еще немного, он и попросил меня дать старый приказ на операцию у Здудичей. Я, конечно, вызвал секретчика. Семенов прочел приказ и дает мне вместо него вот эту бумажку.
Гридин прочел приказ и, не найдя в нем ничего предосудительного, недоумевающе посмотрел на Норкина. Тот молча протянул ему измятые листы, на которых был напечатан другой приказ, помеченный тем же числом. Первые части приказов отличались друг от друга только опечатками, но зато дальше творилось что-то невообразимое: время и действия расходились самым невероятным образом.
— Что это? — удивился Гридин.
— Как видишь, приказ и филькина грамота, написанная по нашим журналам боевых действий. Понятно? Теперь любой поверяющий поймет, что все мы только безупречные исполнители воли Семенова. Что он сказал — так и сделано. Все он предусмотрел. Ни одной ошибочки! Как по нотам!.. Вот оно, Лешенька, как карьера делается.
Гридин покраснел, насупился и сказал, глядя на палубу:
— В этом вопросе я не могу согласиться с вами. Так, Михаил Федорович, карьеру не сделаешь!
— Он сделает!
— Не выйдет!
— Кто ему помешает? Не ты ли?
— Я!
Они в упор посмотрели друг на друга. И Норкин сдался первым: в глазах Гридина, в его голосе, в выражении лица была та уверенность, которая свойственна только людям, чувствующим за собой большую правду.
— И вы тоже, — продолжал Гридин. — Сегодня… мы С вами напишем письмо члену Военного Совета. Не поможет — выше писать будем!.. Я и один написать могу!
— Вы, товарищ старший лейтенант, говорите, да не заговаривайтесь.
Гридину стыдно за свои необдуманные слова, но как сказать об этом комдиву? Да и неудобно: еще подумает, что испугался.
— Как раны, Леша? — первым нарушает молчание Норкин.
— Зудят только, — улыбается Гридин, довольный, что все в лорядке и не нужно ни извиняться, ни оправдываться.
— Температуру измерял?
— Понимаешь…
— Не измерял, — делает вывод Норкин. — Очень прошу тебя, Леша, понаблюдай за ранеными, что на катерах остались. Мы с тобой за них перед всеми в ответе. А яр видно, не скоро выберусь из склочных дел… Выйдем на палубу?
Катера уже опять пошли вперед. Прохладный встречный ветер освежает кожу, несет запах цветов. Огромной извивающейся змеёй петляет Березина по Белоруссии. Излучины порой так велики, концы их так близко подходят друг к другу, что человек, идущий к цели напрямик, может спокойно обогнать самый быстроходный катер.
На несколько километров растянулся дивизион. Куда ни посмотришь—везде мелькает белый военно-морской флаг с голубой полоской и красной звездочкой.
Артиллерия гремела уже не так, как вчера. Кругом было тихо, по-мирному тихо. Лишь изредка проносились над катерами патрульные истребители: основные пути наступающей пехоты пролегали в стороне от Березины.
— Расскажи, Лёша, как это тебе удалось заполучить ту баржонку со снарядами, — попросил Норкин, расстегивая китель,
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — засмеялся Гридин, — Понимаешь, прихожу туда, думаю, что каждый снаряд выклянчивать придется, а начальник боепитания встретил меня как спасителя. «Будь другом, выручай!»— молит меня. В чем дело? — .спрашиваю. Оказывается, Михаил Федорович, у него баржа на берегу обсохла! Чуешь, откуда ветер дует? Мы вперед движемся, а боезапас на берегу обсох!.. Начбоепит человек умный: понял, что пулей пахнет, и отдал баржу мне.
— Товарищ капитан-лейтенант, полуглиссер под флагом командира бригады подходит, — доложил Ястребков, появляясь из рубки.
Норкии и Гридин переглянулись. Что еще надумал Семёнов?
— Я с вами останусь, — сказал Гридин.
Семенов небрежно козырнул на приветствие офицеров и крикнул:
— Подойти к берегу! Пока мы с тобой калякаем, пусть матросы поразомнутся!
Катера подошли к берегу, заглушили моторы. Воздух наполнился стрекотанием кузнечиков и пересвистом птиц в ивняке, плотной стеной опоясавшем берег. Белый ковер ромашек, как живой, чуть колыхался под порывами легкого ветерка.
Семенов, не выходя из полуглиссера и развалившись на сидении, сказал:
— Обстановка, значит, такова: немца бьем в хвост и гриву. Бежит так, что догнать не можем.
Обыкновенная фраза, но столько вложено тайного смысла в слово «бьем», что каждый должен был понять, что бьет врага главным образом Северная группа Днепровской флотилии.
— Твой дивизион разделим. Бронекатера пойдут вперед до соприкосновения с противником, а тральщики оставь вот тут, около этого хуторка, — Семенов ткнул пальцем в карту. — Запомнил? Здесь будет переправляться дивизия, и тральщики должны помочь ей. Над тральщиками поставь старшего… Кого выделяешь?
Норкин, словно ища ответа, скользнул глазами по катерам, прижавшимся к берегу, по лицам офицеров, наблюдавших за ними издали. Кого назначить старшим над тральщиками? Может, Селиванова? У него фактически нет отряда: способны драться только катера Волкова и Загороднего. Нет, нельзя, обидится Лёнчик. Конечно, можно и наплевать на его личную обиду, но ведь и дела-то большого тральщикам не предвидится. И тут глаза нечаянно остановились на Гридине, который жадно ловил каждое слово разговора.