Страница 3 из 89
— Нет, с таким начальством я служить не согласен. Рыбья кровь. Не посмеется с тобой, не обматерит.
— Тихо, сам! — предостерегающе прошептал кто-то
— А мне-то что? — вызывающе ответил Коробов и вскинул на проходившего Чигарева свои большие карие глаза, в которых явно сквозил вызов.
Тогда Чигарев сделал вид, будто не слышал разговора, но на другой день вызвал к себе Коробова. Тот, как всегда, пришел немедленно и, отрапортовав, остановился перед Чигаревым. На его лице, красивом и насмешливо-дерзком, не было ни тени смущения или замешательства.
— Я, Коробов, слышал ваш разговор, — начал Чигарев и опять взглянул на матроса. Тот стоял спокойно, словно разговор шел не о нем. — Я вас списываю в экипаж.
— Спасибо. Разрешите идти?
— Идите.
Попроси Коробов оставить его, скажи хоть одно слово — Чигарев отменил бы свое приказание. Но Коробов, кажется, был даже рад такому финалу. Почему так? Ведь ещё недавно списание из части считалось самым страшным взысканием…
Чигарев тяжело вздохнул и лег на свою койку, так и не найдя ответа на эти вопросы.
Темнота выползла из углов, из-под полок и расползлась по всему вагону. Дневальный зажег свечку и вставил ее в фонарь. Маленькое красноватое пламя вздрагивало, изгибалось под ударами невидимых струй воздуха. По стенкам вагона метались изломанные уродливые тени. При таком свете не почитаешь. Остается одно: лежать, разговаривать с соседом или мечтать. Разговаривать не с кем. Все держатся с Чигаревым настороженно. Правда, Ковалевская вроде бы подобрела за последние дни, но сейчас она лежит на полке и, наверное, спит. Чигарев видит ее голову. Косы змеями сползли с подушки и свернулись на одеяле.
В соседнем купе спорят два молодых лейтенанта, командиры бронекатеров. Чигарев не может вспомнить их фамилии.
— Ну и застрянем в днепровской луже до конца войны! Целы будем, а пороху даже и понюхать не дадут! — горячится один. — Весь Днепр свободен. Что там делать?
— Ты вечно в крайности бросаешься, — спокойно и даже немного ласково говорит другой. — Не такое сейчас время, чтобы гвардейцев отстранять от боев. Обживемся на Днепре за зиму, а весной начнем воевать.
— Где? Где ты воевать хочешь?.. Другое дело в Дунайской флотилии! По той речке идти да идти с боями!.. Бывает же счастье людям… А мы и к Сталинградской битве опоздали, и теперь в обоз списаны!
— Не похоже…
— Не похоже!? А ну, взгляни на комдива! Взгляни! Сидит он в вагоне и на катера даже не заглядывает! Если бы воевать шли, то так бы он вел себя? Ни занятий, ни одной боевой тревоги!
Голоса стали тише. Чигарев усмехнулся. Простота душевная! Не потому не занимаются боевой подготовкой, что воевать не придется, не потому. Днепр длиннее, чем он кажется необстрелянным лейтенантам, даже длиннее, чем на всех картах. По нему можно попасть на Березину, Припять, в Польшу, а там… Чем черт на войне не шутит? Реки и в Германии есть.
Скорей бы прибыть на место, узнать, какие стоят задачи, соответствующим образом составить план боевой подготовки. Вот тогда он покажет, как надо учить матросов и как надо воевать!
По старой привычке Чигарев начал фантазировать,
Он отчетливо представил себе, как, озаренный вспышками выстрелов, несется вперед, и только вперед, его дивизион. Разумеется, его посылают лишь в самые сложные походы, дают почти невыполнимые задания, и он всегда возвращается с победой. О нем говорят везде, и в Москве, н там, в Берлине.
— Ну кто, дорогуша, так составляет заявки? — ворвался в сказочный мир Чигарева голос Чернышева. — Никогда из тебя снабженца не получится! Сколько нам нужно снарядов? Сколько?
— Там точно указано, — оправдывался начальник боепитания.
— Вот за это я тебя и ругаю! — торжествовал Чернышев. — Увеличить в два раза! Немедленно увеличить! Глянет там начальство, урежет, а мы свое получим!
— А если там не урежут?
— Как так «не урежут»? — искренне удивился Чернышев. — Где ты встречал такого снабженца, чтобы он не урезал заявок?.. Я, дорогуша, воробей пуганый! Учись, пока меня от вас не забрали!..
Действительно, глупейшее, но справедливое внушение. Все заявки на местах всегда завышаются, так как их обязательно «урежут», а «урезают» их потому, что они завышены. Все знают об этом и делают так, ссылаясь друг на друга. Заколдованный круг какой-то!
Скоро разговоры смолкли. Только дневальный, борясь с дремотой, тенью слонялся по коридору. Ольга перевернулась на спину и закинула одну руку за голову. Ей не спалось, вопрос Чигарева растревожил ее. Почему не пишет Михаил? Ушел на особое задание, или… забыл?
Правда, писать письма он никогда не любил… Дело даже не в письмах. Конечно, неприятно, когда тебя спра-агавают о том, что пишет человек, которого люди считают близким тебе, а ты вынуждена молчать. Но Ольгу беспокоило и даже угнетало другое. Она уже не раз спрашивала себя: «Люблю ли я Михаила?» Спрашивала, пыталась ответить честно и не могла. Михаил нравился ей, она гордилась, что именно на ней он остановил свой выбор; когда ему бывало трудно или плохо, жалость овладевала Ольгой, в такие минуты Ольге казалось, что для нее нет никого дороже Михаила.
Проходили эти минуты, и Ольга вдруг замечала, что Михаил пугает ее своей нервозностью, становится невыносимым из-з-а мелочной придирчивости. И что больше всего задевало и обижало Ольгу, — она чувствовала, что не имеет над ним такой власти, о которой пишут в романах; он живет какими-то иными интересами, нежели ока. Временами она даже недоумевала, что могло сблизить их.
А ведь сначала казалось — все будет хорошо… Вместе с группой матросов, воевавших в морской пехоте, Ольга прибыла на Волгу. Она равнодушно встретила свое новое назначение: не все ли равно, где служить?
И вдруг среди командиров, которые встретили прибывших, она увидела Норкина. Это было так неожиданна, что Ольга даже не сразу поняла, почему все почтительно разговаривали с Михаилом, почему каждое его слово моментально ловилось окружающими. Ольга видела только дорогое для нее худощавое лицо и чуть сутулые плечи. Он или не он? Да, это был Миша Норкин, ее любимый.,
Потом, когда прибывшие познакомились со своими новыми командирами, он подошел к ней и сказал непривычно робко:
— Здравствуй… те… А я и не ждал…
Норкин замолчал Ольга от волнения тоже не могла говорить. Вот так встреча! Подумать только: познакомились на фронте под Ленинградом, расстались, вновь встретились под Москвой, и опять война бросила их в разные стороны. Ольга отлично сохранила в памяти тот день, когда Михаил уезжал. Тогда она, провожая, и поцеловала его первый и единственный раз.
Потом переписывались, мечтали о встрече. Но разве можно было предполагать, что она будет такой неожиданной?
— Может быть, я пойду? — робко предложила Ольга, ласково и смущенно глядя в глаза Михаила. Он ответил радостной улыбкой, поднял ее чемодан и пошел к домику;, в котором размещалась санитарная часть.
— Не нужно… Я сама… Тебя ждут, — слабо протестовала Ольга.
— Помолчи, Оленька, — тихо ответил он, и она замолчала.
Вечером Михаил пришел к ней в комнату, и они, вспоминая прошлое, рассказывая о себе, просидели почти до утра. Так продолжалось несколько дней. Михаил явно не высыпался, осунулся. Но однажды Ольга сказала:
— Иди, Миша, спать. Ты сам на себя не похож.
Он начал спорить, доказывал, что ему даже полезно бодрствовать по ночам, но она оказалась непреклонной.
— На тебя, Миша, сотни глаз смотрят, а ты днем слоняешься как сонная муха, — продолжала убеждать Ольга. — Да и неудобно…
Норкин уступил. Разумеется, встречаться они продолжали, присматривались друг к другу; если не было налетов авиации, просиживали вечера в укромном уголке, но старались все это делать незаметно для других.
А через несколько дней Михаил и сказал, разминая пальцами папиросу:
— Давай поженимся, Оля?
Сказал он это каким-то обыденным тоном; стало обидно, немного страшно, неприятно. Она чуть отшатнулась от него и ответила: