Хуррамабад

Лобачев сказал, чего они хотят.

— Понятно, — сказал капитан. — А на каком основании?

«Должно быть, кунцевские… — подумал он, рассеянно слушая то, что жарко говорил ему возбужденный усталый человек в сером ватнике и белых от пыли сапогах. — Этих выживают, чтоб своим хохлам работу обеспечить… Конечно, дело-то выгодное. Скоты, скоты!..»

А потом он вспомнил, как неделю или две назад гнал своего «жигуленка» по кольцевой, и возле поворота на Можайку двигатель заглох, потому что полетел трамблер; нужно было искать телефон, звонить, просить помощь… Он смотрел на Лобачева и раздраженно думал: а куда бы ты сам на моем месте позвонил в такой ситуации? В родную контору или тем же самым кунцевским? В контору? Отлично! дня через три нашлась бы машина, чтоб отбуксировать до гаража!.. А кунцевские через пятнадцать минут примчались на двух джипах — один потащил «жигуля» в ремонт, ключи от второго вручили ему — «Ну что вы, Михаил Иваныч! Что вы! Вам же ездить-то надо, пока починят! Да ладно! Да бросьте!..» А если вдуматься — что он им когда делал хорошего? Практически ничего!..

— Напишите заявление, — сказал капитан, глядя на часы. — Будем разбираться… А вообще… — он поднял взгляд на Лобачева. — Тяжело вам будет… вы же вне закона.

— Почему это мы вне закона? — опешил Лобачев. — Это они вне закона!

— Они — само собой, — сморщился капитан. — А вы — нет? Может, у вас лицензия есть? Патент? Налоги платите? Вот видите… А приходите скандалить!..

За окном было уже совсем темно, электричка стучала, Лобачев спал, но и во сне ощущал горечь и видел рожи этого бычья яснее, чем тогда наяву; и во сне же мучительно сожалел, что не купил перед отъездом из Хуррамабада пистолет, — предлагали ведь! мог! и провез бы — не проблема: кто там шарил бы по его контейнеру в поисках оружия? ерунда, только вид делали, чтобы крепче напугать, сорвать больше денег с напуганного… Провез бы «макарова», пару обойм… Ну что делать, если он вне закона? если власть считает его вне закона?.. и на роже у власти написано, что нет ей никакого дела до его беды… что делать?.. Значит, только самому!.. Эх, был бы у него ПМ!.. и тогда в тот день всех троих прямо на пороге — бац! бац!! бац!!! И пусть потом суд… тюрьма… пусть расстрел… если нельзя никак иначе, если никто не поможет — тогда пусть… пусть… только бы не терпеть этого опустошающего бессилия!.. И с мукой понял вдруг в который уже раз: нет, нельзя!.. Маша с детьми одна останется… нельзя расстрел… нельзя ПМ… ничего нельзя… ничего нельзя!..

Он застонал, когда Викентьич толкнул его в плечо, и раскрыл глаза. В черных окнах дрожали отражения вагонных фонарей.

— Подъезжаем, — буркнул Викентьич. — Давай, собирайся…

Лобачев потряс головой, встал со скамьи, достал с полки рюкзачишко.

— Темно, — сказал он хрипло. — Темнеет рано, вот что, Викентьич…

Зашипели двери, раскрываясь.

Вывалившись на перрон, они трусцой добежали до края платформы, загрохотали вниз по ступенькам. Автобус еще стоял у остановки, и в желтоватом свете фар серебрились, пролетая, редкие снежинки.

— Поспеем, — хрипел Викентьич за плечом Лобачева. — Должны поспеть!..

Минут через сорок автобус высадил их возле памятника. Памятником называлась стоявшая метрах в двадцати от обочины облупившаяся стела. Она была окружена восемью чугунными столбиками с мощными цепями. Надпись на табличке гласила, что сооружение поставлено в память о том, как в тутошних лесах охотился первый космонавт Земли Ю.А. Гагарин. Викентьич два раза в день возле этого сооружения приостанавливался, читал вслух текст, хмыкал и говорил, что единственное, чего он здесь не понимает, — это почему еще не попятили цепи и столбики… А Лобачев только пожимал плечами.

На полпути до поселка стали видны помаргивающие огоньки.

— Ладно, Викентьич, — сказал Лобачев, замедляя шаг у развилки и протягивая руку. — Я к Сереге на минутку забегу. Болгарку-то большую он обещал дать… Без большой болгарки завтра полдня прокопаемся.

— Да уж спит твой Серега, — буркнул Викентьич. — Двенадцатый час…

— Ну, может, не спит, — сказал Лобачев.

— До завтра тогда, — сказал Викентьич.

Лобачев свернул налево, к деревне. Через пять минут он был у нужного дома.

Поколебавшись, негромко постучал в темное окно.

Прислушался.

Было тихо.

Он с сожалением чертыхнулся и пошел назад.

Инвалидный дом стоял напротив деревни за оврагом, и от хаты Сереги Дугина до него было минут пять неспешного хода — только сбежать по тропинке, а уж поднялся на другую сторону — так вот и корпуса.

С началом перестройки жизнь интерната сильно пошатнулась, и в конце концов его почти полностью раскассировали — большую часть дураков перевели в другие, более жизнеспособные дома, а здесь оставили пяток самых разумных, которые вместе с прежними нянечками поддерживали в родном гнезде тление тусклой жизни. Среди них была и Верка Цветкова.

Лобачев несколько раз встречал ее, когда заходил, бывало, к Сереге Дугину за какой-нибудь хозяйственной надобностью. Серега его не то чтоб привечал — да и кто кого станет привечать по трезваку? уж Серега точно был не из таковских, — а Лобачев не больно-то навяливал свое общество, но все же почему-то они оказались друг другу симпатичны, и если у Лобачева была возможность помочь Сереге не надрываясь, он это делал. И Серега отвечал тем же. С другой стороны, какие в деревне общие дела? Ну не мог однажды Лобачев запустить новый, с завода, мотоблок — полдня бился, выдувал какие-то опилки из карбюратора, калил свечи, разбирал, собирал… Прикатил к Сереге. Стали вместе ковыряться. Точнее, Лобачев ковыряется, а Серега — с утра под хмельком — стоит, опершись о плетень, курит и нравоучительно бормочет: «Ты не подсасывай, не подсасывай! Не приучай, не приучай!..» Мотоблок не заводился. Подошел слоняющийся дурак Виталий, тоже стал у плетня, сунул палец в рот, восторженно рассматривая чертыхающегося Лобачева. «Что стоишь! — тут же пристал к нему Серега: в Завражье считалось хорошим тоном, увидев слоняющегося дурака, без промедления пристроить его к делу. — Иди вон лучше дрова пили!» Виталий вынул палец изо рта, рассмотрел его, облизнул и обиженно сказал, показывая мокрым пальцем на мотоблок: «А, пили! Вот у тебя дубза, ты и пили!» Серега засмеялся. «Эх ты, инвалид ума! Дубза! Какая же это „Дружба“, когда это мотоблок!» К обитателям инвалидного дома Завражье относилось в целом довольно сухо, а самых надоедливых провожало пинками: пользы от них мало, а жалеть — не нажалеешься: каждый день маячат. А вот Серегу дураки не боялись. Лобачеву иногда казалось, что дураки смутно подозревают в Сереге своего — только немного недоделанного. Проклятый мотоблок в конце концов ожил, затрещал, Виталий испугался, что теперь его все-таки заставят пилить дрова, и ушел, а Серега на радостях предложил выпить. Ну да Лобачев без особого повода себе не позволял, за что тот же Серега относился к нему с насмешливым презрением…

С Веркой Цветковой у Сереги была какая-то странная, не вполне понятная Лобачеву любовь. Сам Лобачев стеснялся смотреть ей в лицо прямо, а когда находил все же случай мазнуть взглядом, всякий раз поражался конфигурации выпуклого веснушчатого лба, над которым Верка заламывала козырек грязной клетчатой фуражки, правильного носа, припухших, будто накусанных губ, розовых щек, завитушек волос над маленькими ушами… Может быть, когда Верка спала, она была совершенно красивой. Открытые желто-зеленые и немного косые глаза ее очень портили — взгляд у Верки был шалый, тусклый, словно она не вполне понимала, на что именно смотрит. Когда Серега, взвинченно матерясь, начинал хватать ее за бока, она изумленно и радостно взвизгивала, а потом хохотала и заламывалась назад, отчего выпячивался живот, и гыкала, и всхрапывала, набирая воздух для нового смеха.

Серега жил вдвоем с парализованной матерью, которая едва ходила по избе с палкой, волоча безжизненную ногу. Ведро из сеней он за ней выносил, а в теплые вечера изредка помогал выбраться на завалинку. Лобачев у Сереги в избе не бывал — как-то все больше у плетня беседовали, — а дурак Верка частенько заглядывала, да и друганы — из Сашкина, из Красновки, даже, кажется, из Пряева — время от времени наезжали, и тогда дым стоял коромыслом. Друганы были такие же, как сам Серега, — непутевые молодые мужики лет по тридцати, тридцати пяти, в разводе или на пороге этого события, на первый взгляд еще довольно справные, а на самом деле уже давно балансирующие между быстрой пьяной смертью и подзаборной, совсем пропащей жизнью.