Хуррамабад

Месяц… три… полгода… год… чехарда войны. Деньги, деньги, деньги.

Как только заняли Хуррамабад, Карим решил, что пришло, наконец, время перебраться в столицу. Бои еще погромыхивали на окраинах города, постепенно сползая к северо-востоку; на юге к тому времени победа была полной. Победа победой, но теперь он с горечью понимал, что лучше было бы обойтись без войны. Война расшатала жизнь и все поставила с ног на голову. Должно быть, тем людям, что в ней участвовали, казалось, что это веселье должно продолжаться вечно…

Вот и Ориф. Ради чего все было затеяно? Ради дела. Добились своего? Добились. Жизнь не стала проще. Наоборот: чем выше сидишь, тем больше видно самых разных сложностей. Но ведь за это грызлись? За это. Все — путь открыт. Действуй!.. Он и действовал. Еще как действовал… Засыпая, видел разноцветную карту страны… тропы… реки… границы… железнодорожные ветки… дороги… поезда, машины… и ручейки белого порошка, струящиеся дальше, дальше, дальше… а навстречу им такие же — только зеленые, шелестящие… Дело шло! шло дело! А что Ориф? Ориф никак не мог бросить свои цацки: командовал отрядом спецназа, гонял на пару с Негматуллаевым банду Черного Мирзо, широко гулял, чуть не погиб, нарвавшись на засаду во время Гиссарского мятежа, был легко ранен в боях под Дашти-Гургом… Это переполнило чашу терпения Карима. Приказом министра отряд был отозван с позиций, переведен в резерв командования и расквартирован в Хуррамабаде. Выйдя из госпиталя, Ориф вежливо отказался от предложения занять комнату в просторном доме дяди и вместо этого оборудовал себе более или менее благоустроенную квартирку в казармах. Являлся, как правило, раз в неделю, по пятницам. Дел особых у него не было; но и времени ни на что не хватало, потому что жизнь он вел примерно такую, какой она была у Карима после выхода из тюрьмы — рассеянную, шумную, довольно опасную жизнь человека, с которым всякому лестно познакомиться. Наравне с другими, тоже в прошлом полевыми командирами, успешно баллотировался в мадчис. Однако и депутатское звание его характер не переменило.

Вот снова: ж-ж-ж-ж… Самое время. Солнце поднялось. Цветы раскрылись.

Интересно, а где же ульи? Он никогда прежде не задавался этим вопросом.

Ж-ж-ж-ж…

Карим протянул руку и снова нажал на клавишу «talk». Все в порядке, телефон работал.

— А у нас режим, — сообщил Рахматулло по-русски, но до неузнаваемости коверкая отдельные слова сильным акцентом. — Э-э-э-э… как это? Да: нажремся — и лежим!

Он бросил пиалу вверх дном на дастархан и, отдуваясь, отвалился на свернутый чапан, заменявший ему подушку.

— Ты так пыхтишь, словно съел не кусок лепешки с чаем, а целый казан плова, — недовольно сказал Хуршед.

— Да-а-а-а, — мечтательно протянул садовник, поглаживая себя по тощему животу. — И еще большую касу жирной-жирной шурпы, и немного самбусы — пять штук, и…

— И манты из перепелиных языков, — закончил повар. — Ну, размечтался!

— Из перепелиных языков? Ц-ц-ц-ц! Красиво. Это что-то вроде птичьего молока… Но вообще-то насчет этого ты прав: штучек семь-восемь мне бы не помешали… с каймаком и красным перцем…

Хуршед собрал дастархан, встряхнул и спросил, складывая:

— При чем тут птичье молоко?

Вместо ответа Рахматулло извинительно хихикнул.

— Не веришь? Ну и простак ты, Рахматулло… Мне Абдували говорил. Знаешь старого Абдували? Его дочка замужем за одним кулябцем, и этот кулябец, — Хуршед оглянулся и понизил голос, — знает повара, который прежде работал у нашего хозяина… а?.. слышишь?.. и этот повар рассказывал, что готовил ему. И не ему одному, а на большую компанию… понял?

— Господи! — с ужасом сказал Рахматулло и благоговейно приподнял сложенные ладони. — Да где же они взяли столько перепелов?!

— Кто его знает… ловят люди, наверное. Протяни-ка чайник…

Рахматулло сидел с таким видом, словно перед его взором встал сейчас, требуя ответа за свои загубленные жизни, весь призрачный сонм истребленных людьми птах, а Хуршед продолжал, вытрясая из чайника в клумбу старую заварку:

— На всякое дело находятся умельцы, Рахматулло… Вот у нас в кишлаке был парень — Рахмон звали… знатный он был охотник, вот что я тебе скажу. Другой соберется пострелять — только сапоги на косогорах топчет. Рахмон пойдет следом — не козла завалит, так медведя… Кекликов ловил. Вот, спрашивается, как его поймать? К нему на полста шагов не подойти… А он ловил. Силками, наверное. Сетками, что ли. Наловит, поедет в район и продает. Всех продаст — еще наловит. А что ему? Их же полно, только уметь надо. Вот так… А уж кто что ест — это дело десятое. Как говорится, у ворона перо черное, а у лебедя белое. Верно? Нет, я к примеру говорю… Взять того же Рахмона. Он, бывало, берет мешок муки…

— Нет, не может быть! — сказал вдруг Рахматулло, встряхиваясь. — Ну, сам подумай, Хуршед, дорогой! Ну вот сколько ты съешь мантушек? А?

Хуршед задумчиво поцокал языком.

— Смотря каких… если баранина хорошая, луку много… если в каждой кусочек курдючного сала…

— Ну в среднем! Десять штук съешь?

— Съем, — твердо сказал повар. — Я и двадцать съем, если луку много и баранина жирная, и в каждой…

— Подожди! Десять, да? Допустим, нас пятеро!

— Допустим, — согласился Хуршед.

— Это уже пятьдесят! Сколько нужно перепелиных язычков, чтобы сделать одну мантушку?

— Смотря какую, — заметил повар. — Гиссарцы маленькие лепят, а на юге как залудят на полкило — в рот не лезет.

— Ну в среднем же! — взмолился садовник. — В среднем! Ну десять? Ведь не меньше?

— Может, и десять…

— Это пятьсот! — торжествующе сказал Рахматулло. — И что же, ты хочешь сказать, что пятьсот перепелов они…

— Ха! — презрительно фыркнул Хуршед. — Тоже мне, удивил — пятьсот! А десять тысяч не хочешь? Сколько надо — столько и поймают, понял? Были бы деньги, — он пинком двинул табурет ближе к двери. — Эх ты, голова садовая! Если карман как следует оттопыривается, будешь не только перепелов, будешь крокодила кушать, павлином закусывать.

Садовник сидел понурившись.

— Ладно, — сказал он со вздохом. — Тебе-то видней. Пойду, что ли. Пора.

Конечно, хотелось попросить у Хуршеда табачку… после чаю оно хорошо бы… да почему-то язык не повернулся. Рахматулло помедлил секунду, потом махнул рукой и в задумчивости побрел к сараю. Пятьсот перепелов! Это мыслимое ли дело?.. А может, и больше, кто его знает. Хуршед прав. Кто богат, тот может себе позволить. Конечно. Что говорить… Неужели богатые и Бога не боятся? Не может быть. Правда, Карим не ходит в мечеть… Но Карим — большой человек, и не садовнику судить, что Карим делает правильно, а что — неправильно… Да, не его это дело. (Невольно оглянулся. Слава богу, его загораживают кусты сирени.) Но все-таки сегодня как-никак пятница. По пятницам в мечети большая молитва — хутба. Ведь как хорошо бы им вместе с Орифом туда заглянуть!.. Выходишь после молитвы — будто по лебяжьему пуху шагаешь. Того и гляди взлетишь… И потом: люди-то все видят. Кто ходит, кто нет. Языков-то хватает у людей. Хоть и с трепетом, хоть и с восхищением его имя произносят, а все же при случае заметят: мол, в мечети-то его не увидишь… Нет, наверное, не пойдут молиться. Просто Хуршед, как всегда, приготовит богатое угощение. Сядут в холодке, будут неторопливо есть, неспешно разговаривать… Ориф, конечно, выпьет. А в мечеть — нет, в мечеть не пойдут. Ладно, что уж…

Он рассеянно остановился у двери. Что-то ведь хотел… Ах, да… Сунул руку под стопку мешков, нашарил секатор. Новенький, блестящий, рукояти красные, пластиковые — еще даже и не испачкались. Такой не хотелось оставлять на виду. Рахматулло им гордился вот уже месяца полтора. Старый уж совсем был никуда… и починить невозможно — что с ним сделаешь, если сработался весь. И все равно целый месяц пришлось клянчить деньги у Музафара. Ну, слава богу, дал в конце концов. Ворчал, конечно, — мол, то одно, то другое. А что одно? что другое? Без секатора никак не обойтись, и так уж терпел до последнего… Красть-то тут некому, это понятно. Но под мешковиной все-таки целее будет. Как-то спокойнее. Подальше положишь — поближе возьмешь. Пощелкал лезвиями. Вещь. Прикрыл дверь и пошел к цветнику… Пятьсот перепелов! Уму непостижимо. Если бы набраться смелости и спросить как-нибудь у хозяина… может быть, врет все-таки Хуршед? Да разве спросишь такое? Карим Бухоро тут же сам спросит — а кто тебе сказал? Хуршед тебе сказал? А ну-ка, подать сюда Хуршеда!.. Ведь не отопрешься потом — Карим, дай бог ему здоровья, уж если в кого вопьется, живым не отпустит… Если дошло до дела — все. Вон как в прошлом году, когда к нему генерал этот приехал. Тремя машинами, с охраной. Фу-ты, ну-ты. Охранники высыпали, сразу к дверям. Генерал прошел к хозяину. Уж о чем они толковали, один Бог знает. Карим-то никогда голоса не повышает — наоборот: чем тише говорит, тем страшнее. А гостя по первым минутам слышно было: отдельные слова доносились: громко, значит, разговаривал. Ну и вот. Пофыркал, пофыркал — да и скис: сидит виноватый, голову повесил… а потом просить о чем-то начал… да, похоже было, Карим ему отказал. А через день Музафар между делом газетку принес, а в газетке портрет давешнего генерала в черной рамке — слуга отечеству, мол, то-се, боевой, воевал и все такое, и так написано, что понятно вроде: большой человек, заслуженный, — ну и вот, а он застрелился, оказывается. Как дело-то обернулось. И охрана не помогла. Какая может быть охрана, если сам себя? А сначала все фыркал… а тут не больно-то пофыркаешь. Ну и вот… Конечно, если бы между делом как-то навести разговор. Мол, знаете, хозяин, едал я однажды манты из перепелиных языков… вы человек опытный, как думаете, сколько их на одну штуку-то идет?.. Да ну, и по простым-то делам от ужаса язык заплетается, когда с Каримом разговариваешь, а уж это…