Страница 22 из 36
Купив этот участок, доктор почувствовал себя настоящим помещиком. Ему не чужды были свойственные немецким землевладельцам спесь и тщеславие, и он стал смотреть на себя почти как на владетельную особу. Он начал жаловаться на усталость от чрезмерных трудов и любил выезжать верхом, чтобы "взглянуть на поместье". Его кратковременные отлучки на ферму обставлялись шумно и чрезвычайно торжественно, что порождало сенсацию в целом квартале. Лошадь с бельмом на глазу обычно с добрый час простаивала перед домом, рыла землю копытом и яростно отмахивалась хвостом от докучливых мух. Затем приносили и приторачивали седельные сумки, спустя некоторое время свертывали и пристегивали к седлу дорожный плащ доктора, затем привязывали к плащу докторский зонтик — все это на глазах у кучки оборванных мальчуганов, этих вечных зевак, толпившихся перед дверью. Наконец появлялся сам доктор: на нем были высокие, выше колен, сапоги с отворотами и надвинутая на лоб треуголка. И так как он был мал ростом и толст, то проходило изрядное время, пока ему удавалось влезть на лошадь, после чего проходило тоже изрядное время, пока он усаживался в седле и подтягивал стремена, наслаждаясь изумленными возгласами и восхищением толпы уличных сорванцов. Уже отъехав, он мешкал еще посреди улицы и потом по несколько раз возвращался назад, дабы отдать последние распоряжения и приказания, причем ему отвечали либо домоправительница, стоявшая у дверей, либо Дольф из лаборатории, либо кухарка-негритянка из погреба, либо служанка из окна своего чердака, и вдогонку ему летели их последние фразы — порой и тогда, когда он уже сворачивал за угол.
Торжественный церемониал докторского отъезда будоражил соседей. Сапожник бросал колодку, цирюльник высовывал завитую голову с гребенкою, торчавшею в волосах, у дверей бакалейщика собиралась кучка зевак, и с одного конца улицы до другого пролетала молва о том, что "доктор выезжает в поместье".
Это были золотые часы для Дольфа. Не успевал доктор скрыться из виду, как пестик и ступка забрасывались, лаборатории предоставлялось заботиться самой о себе, и ученик удирал из дому, чтобы очколоть какое-нибудь бешеное коленце.
И действительно, надо признать, что наш юноша, возмужав, шагал, видимо, прямиком по пути, предсказанному пожилым джентльменом в бордовом платье. Он был вдохновителем и устроителем всех воскресных и праздничных забав, всех шумных ночных потех; в любой момент он был готов ко всевозможным выходкам и отчаянным приключениям.
Нет ничего беспокойнее, чем герой в малом масштабе, или, вернее, герой в маленьком городке. В глазах сонных, хозяйственных пожилых горожан, ненавидевших шум и не имевших ни малейшей склонности к шутке, Дольф превратился вскоре в какое-то пугало. Добродетельные матроны смотрели на него как на самого отъявленного повесу; при его приближении они собирали под свое крылышко дочерей и указывали на него своим сыновьям как на пример никчемности и беспутства. Ни в ком, по-видимому, не вызывал он ни капли доброжелательности, разве что в таких же непутевых молодых лоботрясах, как сам, которых подкупали его чистосердечие и отвага, да еще в неграх, видевших в каждом праздном, ничем не занятом юноше некое подобие джентльмена. Даже славный Петер де Гроодт, считавший себя покровителем Дольфа, и тот стал отчаиваться в своем питомце; выслушивая бесконечные жалобы докторской домоправительницы и смакуя маленькими глотками ее малиновую настойку, он задумчиво качал головой.
Одна лишь мать, несмотря на необузданное поведение ее мальчика, продолжала по-прежнему страстно любить его, и любовь эту не могли поколебать бесконечные рассказы о бесчисленных его злодеяниях, которыми так усердно потчевали ее друзья и доброжелатели. Ей, правда, не досталось в удел того удовольствия, которое испытывают богачи, когда слышат со всех сторон похвальные отзывы о своих детях, но она смотрела на всеобщее нерасположение к Дольфу как на придирки и любила его по этой причине еще более пылко и нежно. На ее глазах он преобразился в высокого, стройного юношу, и при виде его ее материнское сердце наполнялось тайною гордостью. Она хотела, чтобы Дольф одевался как джентльмен; все деньги, которые ей удавалось сберечь, шли на пополнение его кармана и гардероба. Она любовалась им из окна, когда он уходил в город, одетый в свое лучшее платье, и сердце ее трепетало от счастья; однажды, когда Петер де Гроодт, пораженный в одно воскресное утро изящною внешностью юноши, заявил: "Что там ни говори, а из Дольфа все-таки вышел пригожий парень!", слезы гордости увлажнили ее глаза. "Ах, сосед, сосед, — вскричала она, — пусть твердят себе, что им вздумается, но бедняжка Дольф будет еще так же высоко держать голову, как и лучшие среди них!" Прошло несколько лет. Дольфу шел двадцать первый год. Тем самым срок его обучения истекал: приходится, однако, сознаться, что в области медицины он знал немногим больше, чем тогда, когда впервые переступил порог докторского дома. Это произошло, однако, не по недостатку способностей или сообразительности, ибо он обнаруживал поразительные таланты в усвоении других отраслей знания, хотя занимался ими только урывками, в свободное время. Так, например, он был отличным стрелком, и все гуси и индюки, которых раздавали на рождественских состязаниях в качестве приза, доставались ему одному. Он был также лихим наездником, пользовался славою превосходного прыгуна и борца, недурно играл на скрипке, плавал как рыба, и во всем городе не было лучшего игрока в кегли, чем он.
Впрочем, все эти достоинства не снискали ему благоволения в глазах доктора, который становился все раздражительнее и все придирчивее по мере того, как приближался срок окончания ученичества Дольфа. Фру Ильзи по любому поводу обрушивала на его голову бурю; редко случалось, чтобы, встретив его возле дома, она не давала воли своему языку, так что звон ключей при ее приближении стал для Дольфа в конце концов чем-то вроде режиссерского колокольчика, подающего знак к театральному грому и молнии. Только бесконечное добродушие беспечного юноши позволяло ему безропотно сносить эти проявления домашнего деспотизма. Было ясно, что доктор и его экономка решили разделаться с бедным птенчиком и выкинуть его из гнезда, лишь только придет срок, обусловленный договором: скорая расправа с нерадивым учеником была в обычае доктора.
К тому же маленький человечек из-за забот и волнений, которые доставляло ему поместье, сделался с некоторых пор раздражительней, чем обычно. Ему неоднократно передавали досадные слухи и басни, ходившие в народе о старом доме; он с большим трудом убедил крестьянина и его семью не покидать фермы и вынужден был ради этого отказаться от ренты. Всякий раз, как он туда приезжал, ему надоедали бесконечными жалобами на загадочные стуки, а также на призраков, которые якобы беспокоят по ночам обитателей дома, и по возвращении доктор рвал и метал, изливая на домашних накопившуюся в нем желчь и досаду. И в самом деле, постигшие его неприятности были совсем не пустячные: они ущемляли одновременно и его гордость и его кошелек. Ему угрожала потеря доходов с имения, и кроме того, — судите-ка сами! — какой удар по тщеславию! Быть владельцем… "Дома с привидениями"!
Было замечено, впрочем, что как-никак, а доктор ни разу не ночевал в своем пригородном поместье; больше того, никакими силами нельзя было убедить его остаться в нем после наступления темноты; он неизменно пускался в обратный путь в час, когда в сумерках начинают мельтешить летучие мыши. Происходило это собственно оттого, что втайне он верил в призраки и приведения, ибо начало своей жизни провел в стране, где их особенно много: передавали, что, будучи мальчиком, он будто бы видел однажды в горах Гарца, в Германии, самого дьявола.
В конце концов положение с фермой стало просто критическим. Однажды утром, когда он сидел у себя в кабинете и клевал носом над большим фолиантом, его дремота была внезапно прервана взволнованной домоправительницей.
— Ну и дела! — вскричала она, входя в комнату. — Прибыл Клаус Хоппер со всеми пожитками. Он клянется и божится, что на ферме ему заживаться нечего. Вся семья окончательно рехнулась с перепугу. В старом доме такая возня и такой грохот, что они не могут спокойно спать!